ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ТЕМА 11. Тенденции развития исторической мысли на рубеже XX-XXI вв.

1. Современное состояние западной исторической мысли
2. «Возвращение Мартина Герра» Натали Земон Дэвис как пример историописания эпохи «антропологического поворота»
3. Соединение микро- и макроистории в книге Роберта Дарнтона «Великая казнь кошки»

1. Современное состояние западной исторической мысли

Термины и понятия:
«Антропологический поворот»
Дискурс

ХХ столетие ознаменовалось обновлением принципов классического европейского историзма, результатом чего стало формирование нового образа человека в истории. Отечественный историк М.А. Барг назвал этот длительный процесс историографической революцией. Конечно, несмотря на то, что реформирование началось уже с первых десятилетий ХХ в., классическая историография оставалась преобладающей на Западе еще до 1960–1970-х гг. — времени формирования и расцвета «новой научной истории». Именно на эти десятилетия пришелся период крайнего сциентизма, матемизация науки, господство структурной истории, интерес к массовым явлениям в ущерб отдельным группам и личностям, чрезмерное внимание к общему в ущерб специфическому. Но в последнюю треть предыдущего столетия широко развернулся процесс гуманизации истории, и, как представляется, к концу века можно уверенно говорить об изменении образа науки и самого ремесла историка.
В конце прошлого и на рубеже нового, XXI столетия возникает культурная ситуация, которую принято обозначать как «антропологический поворот». Эта метафора схватывает некий формирующийся новый стиль, имеющий ряд отличительных черт.
Во-первых, происходит расставание с духом сциентизма и сопутствующей ему макропроблематикой. Историография абстрагируется от прошлого «как это собственно было» в его субстанциональной целостности и ограничивается лишь коллажем из многочисленных исторических срезов. Если уподоблять прошлое дереву, то можно сказать, что сциентистская историография интересуется стволом, а новый подход — даже не ветвями, а листьями. Осознание неоднородности культуры приводит к актуализации исследований на микроуровне. Причем историки стремятся увидеть за конкретным уникальным явлением контекст эпохи, объединить микроисторию в макропроцессы.
Другой важнейшей чертой нового подхода является гуманизация истории — возвращение от обстоятельств к культуре и человеку, о котором писал еще М. Блок. Но существующая во времена Блока обстановка в исторической науке, как и ближайшие перспективы ее развития не давали реальных возможностей осуществить это на практике. Иная ситуация складывается со второй половины ХХ в. Структурные модели оказались эвристически недостаточными. А.Я. Гуревич писал об этом: «В самых разных странах … распались аграрные школы, процветавшие в первой половине и середине столетия; историки-аграрники, начиная с Жоржа Дюби, Эммануэля Ле Руа Ладюри ... обращаются к истории ментальности, идеологии, культуре, демографии, потому что нас интересует система развития общества, а понять ее, не изучая его культуру, оказалось немыслимо».
Происходит не только «поворот» к человеку, но и формирование нового видения человека: переход от «расщепления» его на ипостаси с попытками обязательно выделить некую доминанту к комплексному изучению. Вырабатывается плюралистическое видение человека, в котором видится некая целостность, реализующаяся в истории через культуру. Ставится как некая сверхзадача разработка методов системной интерпретации личности.
Проблема бессознательного уже давно была включена в область интересов историков. Теперь происходит расширение самого понятия бессознательного; на первый план выходят его социокультурные, социоисторические характеристики — как комплекс разделяемых обществом стереотипов, табу, культурных традиций.
В национальных исторических школах на первый план выдвигаются дисциплины, которые ранее других ощутили перемены — во Франции «история ментальности», третье и четвертое поколение «Анналов», в ФРГ историческая антропология и «история повседневности», в Великобритании — антропологически переориентированная социальная история, в Италии микроистория.
Важное место в современной историографии занимают идеи предпосылочности познавательной деятельности историка, необходимости постоянной авторефлексии. Л. Ранке предлагал исследователю быть «объективным», т.е. забыть себя, познавая историю. Теперь от историка требуется, наоборот, помнить о себе постоянно в процессе познания, по возможности выводя в сознание предпосылки собственных построений. Широко используются идеи М.М. Бахтина о диалоге историка и источника, вненаходимости исследователя. Большое место занимают проблемы интерпретации текста, его адекватного прочтения – дискурса. При этом частью изложения становится вводимый в текст авторский комментарий, теоретические пассажи.
Важным принципом современной историографии выступает изменение самой формы изложения, возвращение от наукообразного стиля к литературному, к нарративу как форме представления. История усиливается элементами рассказа, целью становится яркая презентация, направленная не только к разуму, но и к чувству читателя, новое сближение с литературой. Деятельность историка начинает выступать не как научная процедура, а как лингвистическая конструкция, даже поэзия.
И, наконец, еще одна важная примета нового стиля историописания — осознанный как ценность плюрализм. Происходит признание бесспорной ценности различных концепций и проектов, переосмысление подходов; выражается сомнение в великих идеях, проверенных теориях — но не абсолютизация ни одного из них. Напротив, осознается, что многообразие смыслов предполагает их диалог. Подчеркивается кумулятивный характер исторической дисциплины, преемственность, возможность выбора методологии и методики анализа; синтез традиций – подходов «Анналов», марксизма, семиотики, квантификации, истории ментальности и пр.
Эти черты нового стиля можно обнаружить в ставших классическими трудах американских историков «Возвращение Мартина Герра» Н. З. Дэвис и «Великая казнь кошки» Р. Дарнтона.


2. «Возвращение Мартина Герра» Натали Земон Дэвис как пример историописания эпохи «антропологического поворота»

Имена, названия, понятия и термины:
Натали Земон Дэвис, «Возвращение Мартина Герра» (1983)

Маргинал
Девиантное поведение

Настоящим бестселлером стала книга «Возвращение Мартина Герра» (1983), принадлежащая перу известной американской исследовательницы Натали Земон Дэвис (о ней уже шла речь выше в связи с изучением «истории женщин»). В основе сюжета книги лежит произошедшая в одной из лангедокских областей в XVI в. и восстановленная по архивным документам история. Из деревни Артига ушел один из жителей, Мартин Герр, а через некоторое время происходит замена его другим — беглецом из деревни Сага Арно де Тиллем. Арно де Тилль присвоил себе не только имя, обличье, собственность, но и жену Мартина Герра.
Дэвис делает нетривиальные попытки объяснить нестандартное поведение двух людей через реконструкцию возможных мотивов их поступков. Она подбирается к ним исподволь, нащупывая на самом различном материале привычки и стандарты сознания и поведения, которые сформировались в различных местностях. В обоих случаях Дэвис удалось нарисовать образы маргиналов, так и не сумевших органически вписаться в жизнь деревни, где им довелось вырасти. Достоверность такого прочтения достигается историком благодаря виртуозному сопоставлению известных фактов биографии с социокультурными стереотипами окружения, что позволяет ей найти возможный социально-типичный мотив поведения личности, даже если речь идет о девиантном (отклоняющемся) поведении.
Обращаясь к факту недавней эмиграции семьи Дагерров (так сначала звучала их фамилия) из Баскони, исследовательница изучает вынесенные оттуда стереотипы. Перед семьей стояла необходимость идентифицироваться с нормами нового мира — деревни Артига. Американская ученая задается вопросом, удалось ли Геррам стать своими и дает на этот вопрос положительный ответ. Герры изменили фамилию на артигский лад; о многом говорит сам факт женитьбы единственного сына Герров на дочери состоятельных Ролсов Бертранде. Исследовательница обращается к социо-культурным представлениям крестьянской среды и историко-демографическим параметрам. Она проводит сопоставление возраста заключенного брака (он был ранним – в 12–13 лет) с существующими обычаями (традиционно браки в Лангедоке в эту эпоху заключались в 18–19 лет), и это дает ей основание говорить о признании семьи на новом месте.
Почему же Мартина Герра ждала неудача, он не смог найти себя, идентифицироваться, и покинул деревню? Одна из гипотез Дэвис состоит в том, что необычное для Лангедока имя Мартин, которым здешние крестьяне называли ослов и медведей, могло сделать Герра еще в детском возрасте объектом насмешек сверстников. Другое предположение, которое делает исследовательница, состоит в том, что Мартин потерпел фиаско как мужчина. В семье долго не было детей, что негативно воспринималось окружающими. При отсутствии зачатия после определенного времени мужчину ждал обряд шаривари, он превращался в объект всеобщих насмешек.
При помощи этих и других подобных процедур исследовательница воссоздает типичный образ человека с девиантным типом поведения; de facto не говоря о нем прямо, вводит параметр бессознательного. В книге делается постоянная оглядка на конкретно-исторический контекст, ведутся поиски социально-типичного в поведении. Согласно концепции идентичности Э. Эриксона (к которой, не называя ее, все время обращается автор), социализация личности происходит путем идентификации с окружающими людьми; большей частью этот процесс имеет бессознательный характер. В условиях социального кризиса механизмы социализации не срабатывают; и личность не может принять жизненный стиль, уготовленный традиционным укладом. Наступает кризис идентичности, индивид оказывается не способным отвечать ожиданиям и требованиям окружающих, что и ведет к девиантному поведению.
С не меньшим тщанием рисует Н. Дэвис портрет другого героя – Арно де Тилля. В его случае кризис идентичности проявляется еще ярче. В эпоху, когда наиболее энергичные и предприимчивые люди устремлялись в сферу торговли и предпринимательства, условия реализации на этом поприще сильно различались по регионам. В области, где была расположена деревня Сага, сеньоры ограничивали права местных жителей на владение таверной и бойней, вмешивались в их частную жизнь. Бойкий на язык, общительный, имеющий мало склонности к крестьянскому труду, де Тилль не смог найти себя и на поприще предпринимательства. Невостребованные способности вылились в разгульную жизнь (за которую он получил соответствующее прозвище – «Брюхо», «Пансет»), а затем в своеобразном бегстве, на манер Мартина Герра, из деревни. Испытывая кризис идентичности в отсутствии возможности заняться делом, которое соответствовало бы его натуре, на новом месте, в Артига, де Тилль нашел более широкие возможности стать «сельским купцом» и вести добропорядочную жизнь.


3. Соединение микро- и макроистории в книге Р. Дарнтона «Великая казнь кошки»

Имена и названия:
Роберт Дарнтон, «Кошачье побоище и другие эпизоды французской культурной истории» (1985)

В своем нашумевшем эссе «Великая казнь кошки» (которое потом вошло в качестве одной из глав в книгу «Кошачье побоище и другие эпизоды французской культурной истории» (1985)) Роберт Дарнтон обращается к истории, которая произошла в 30-е гг. XVIII в. Через 30 лет один из ее участников, некто Никола Конт, написал по этому поводу курьезные мемуары. Никола вспомнил один случай из своей жизни, когда был подмастерьем в одной из парижских типографий. Они с товарищем выразили своим хозяевам недовольство своей жизнью. Подмастерья были недовольны тем, что их кормили не за одним столом с хозяевами и зачастую плохой, «кошачьей» едой — подгорелыми или даже гнилыми кусками мяса, которые не ели даже кошки. Подмастерья стали ночами устраивать «кошачьи концерты» под окнами хозяев, не давая им спать; а когда получили приказ расправиться с уличными котами, убили любимую кошку хозяйки, причем обставили как казнь и веселились от души. И по прошествии многих лет эта история кажется Никола смешной. Автор исследования задается вопросом о природе их смеха, ведь современному человеку ритуальное убийство беззащитного животного не кажется смешным — и это показатель той дистанции, которая отделяет нас от рабочих доиндустриальной эпохи. Эта история становится для Дарнтона поводом поразмыслить об иной, отличной от современной ментальности, «ухватить» чужую знаковую систему и попытаться распутать ее.
Казнь кошки парижскими подмастерьями выступает для американского историка как отражение суммы глубинных культурных стереотипов, как символ, причем символ многозначный. Р. Дарнтон толкует происшедшее как косвенное проявление социальной напряженности в отношениях между подмастерьями и семьей мастера. Историк отмечает понижение социального статуса подмастерьев в XVIII в., то, что они перестали быть, как прежде, младшими членами семьи мастера, но при этом не порывают с ней вовсе, что придает конфликту дополнительную остроту. Их поступок, по мнению ученого, выступает как компенсаторная реакция, символический эквивалент восстания. При этом, как отмечает Дарнтон, подмастерья и домашняя кошка как бы находятся в одном семиотическом пространстве — в пограничье между хозяйским домом и улицей и как бы конкурируют за место под солнцем.
Автор обращается к фольклорной и культурной традиции, к значению кошек в карнавальной культуре. Американский историк выделяет несколько архаических культурных стереотипов, актуализацией которых, по его мнению, и было рассматриваемое событие. Во-первых, казнь кошки выступает как эквивалент средневекового обряда шаривари. Р. Дарнтон показывает, что именно кошка играла в шаривари главную символическую роль (не случайно этот обряд назывался «кошачьим концертом»). Во-вторых, казнь кошки является отголоском средневековых ведовских процессов — ведь в средневековье кошка была главным олицетворением ведьмы и ведовства. В-третьих, кошка — это и символ домашнего очага, и ее убийство — это символическое разрушение домашнего очага, от которого подмастерьям не достается тепла. Наконец, для западной культуры кошка — олицетворение сексуальности и плодовитости, в первую очередь, женской; и ее казнь можно толковать как символическое насилие над ненавистной хозяйкой.
Все эти смыслы, по мнению ученого, не исключают, а дополняют друг друга. В целом же приведенный эпизод из жизни двух парижских подмастерьев становится основой для воссоздания ментальности французских городских низов в годы, предшествующие Великой французской революции. Историк вводит в изложение и элемент исторической динамики. Он показывает, что исходным толчком в активизации архаических культурных стереотипов в исследуемом им случае становится напряженно переживаемое подмастерьями изменение их социального статуса.
Автор стремится к пересмотру позиций традиционной историографии Французской революции, пытаясь прийти к решению вопроса о ментальности ее участников и о глубине проникновения в массы в XVIII в. идей Просвещения. Ментальность низов, по мнению Дарнтона, скорее определялась культурными традициями, а не новыми идеями.

***
«Антропологический поворот» — наблюдаемый в историографии последних десятилетий ХХ в. процесс, в русле которого происходит обновление и переосмысление всех традиционно сложившихся отраслей исторического знания. В самых различных исторических субдисциплинах на первый план выходит изучение индивидуального и коллективного поведения и сознания, выявление человеческого измерения исторического процесса, включение в свой предмет сферы человеческого сознания как неотъемлемой структуры социальной жизни, поворот «лицом к человеку», прежде всего к «обычному», «простому» человеку.
На рубеже ХХ и XXI вв. наступил период бурных методологических поисков, когда рождаются все новые концепции, формируются разнообразные стратегии преодоления кризиса. И в этой перспективе историку, в какой бы исследовательской области он не работал, необходимо уметь использовать в собственной деятельности лучшие достижения исторической, шире — гуманитарной мысли.


Источники к теме:
1. Дарнтон Р. Великое кошачье побоище. М., 2002.
2. Дарнтон Р. Кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры. М., 2002.
3. Дэвис Н.З. Возвращение Мартина Герра. М., 1990.

Литература к теме:
1. Анкерсмит Ф. Историография и постмодернизм // Современные методы преподавания новейшей истории. М., 1996.
2. Барг М.А. Книга, ставшая классикой // Дэвис Н.З. Возвращение Мартина Герра. М., 1990.
3. Бессмертный Ю.Л. Некоторые соображения об изучении феномена власти и о концепциях постмодернизма и микроистории // Одиссей. Человек в истории. М., 1995.
4. Гуревич А.Я. «Избиение кошек в Париже», или Некоторые проблемы символической антропологии // Труды по знаковым системам. Т. 25. Семиотика и история. Тарту, 1992.
5. Кром М.М. Как историки читают антропологов // Кром М.М. Историческая антропология. Пособие к лекционному курсу. СПб., 2000.
6. Кром М.М. Классика исторической антропологии 70–80-х гг. (Избранные работы) // Кром М.М. Историческая антропология. Пособие к лекционному курсу. СПб., 2000.
7. Мучник В.М. Актуальность мифа. О тенденциях развитие исторического сознания в канун III тыс. // Историческая наука и историческое сознание. Томск, 2000.
8. Мучник В.М. Историческое сознание на пороге XXI века. От «логоса» к мифу // Методологические и историографические вопросы исторической науки. Вып. 25. Томск, 1999.
9. Николаева И.Ю., Мучник В.М. Некоторые аспекты ментальности доиндустриальных цивилизаций в интерпретации современной историографии // Методологические и историографические вопросы исторической науки. Вып. 21. Томск, 1994.
10. Николаева И.Ю., Мучник В.М. От классики к постмодерну: о тенденциях развития современной западной исторической мысли // К новому пониманию человека в истории. Томск, 1994.
11. Патрушев А.И. Некоторые тенденции в развитии западной исторической науки на пороге XXI века // Историческая наука в ХХ веке. Историография истории нового и новейшего времени стран Европы и Америки. М., 2002.
12. Соколов А.Б. Микроистория // Соколов А.Б. Введение в современную западную историографию. Ярославль, 2002.
13. Соколов А.Б. Новая культурная история: предмет и методы исследования // Соколов А.Б. Введение в современную западную историографию. Ярославль, 2002.
14. Соколов А.Б. Постмодернизм и его влияние на исторические исследования // Соколов А.Б. Введение в современную западную историографию. Ярославль, 2002.