2.3.4. Эпистолярий Шаляпина как литературно-художественный вариант жанрово-стилевой модели

 ЭТ Шаляпина представляют литературно-художественный вариант реализации эпистолярной жанрово-стилистической модели. Данный вывод сделан на основании типологической и стилистической характеристики писем данного автора.

С точки зрения жанрово-типологических особенностей доминирующим типом текста в дискурсе Шаляпина выступает частное письмо (230 текстов, или 95% от общего количества текстов, опубликованных в издании 1960 года), преобладающее над другими разновидностями (телеграммой (9 текстов, или 3,7%) и деловым письмом (2 текста, или 0,8%)), фигурирующими в рамках рассматриваемого эпистолярия. В перечне типов ЭТ именно «свободный» формат частного письма позволяет наиболее полно репрезентировать особенности литературно-художественного варианта эпистолярной жанровой модели, связанные со спецификой концептуальной и языковой картины мира автора. Частное письмо обладает широким спектром потенциальных стили­стических характеристик, демонстрирующих его синкретичную, эпистолярно-литературную, природу.

Анализ стилистических особенностей писем Шаляпина еще раз доказывает положение о существовании разговорной праосновы в генезисе эпистолярного жанра. Об этом говорят, в частности, случаи активного использования автором стилистически маркированных тек­стовых средств.

В дискурсе Шаляпина широко представлена разговорная и про­сторечная лексика: «… побил морду животному, одетому в модный пиджак и даже также поющему басом» [т. 1, с. 333] («морда - то же, что лицо» (прост.) [Ожегов, Шведова 2001, с. 365]; «животное - о грубом, неразвитом и неумном человеке» (разг., презр.) [там же, с. 194]), «я шлялся все время за кулисами» [т. 1, с. 337] («шляться - ходить, шататься» (прост., неодобр.) [Ожегов, Шведова 2001, с. 899]), «Сегодня заперся дома, никого не пускаю и строчу тебе это послание» [т. 1, с. 344] («строчить - быстро, наскоро писать» (перен., разг., шутл.) [Ожегов, Шведова 2001, с. 775]), «Эх, черт побери, как хочется сварганить эту работу» [т. 1, с. 350] («черт побери - восклицание, выражающее удивление, досаду или негодование» (прост.) [Ожегов, Шведова 2001, с. 884]; «варганить - делать, изготовлять что-н.» (прост.) [там же, с. 68]); «театр, как один, загоготал «браво» [т. 1, с. 400] («гоготать -то же, что хохотать» (прост., неодобр.) [Ожегов, Шведова 2001, с. 135]); «но ликование их снова будет отравлено, ибо зажать мою глотку со­всем им не придется» [т. 1, с. 416] («глотка - то же, что горло»; перен.: «проявить грубое насилие» (прост., неодобр.) [Ожегов, Шведова 2001, с. 132]); «Послал его (письмо - А. К.) нашим оболтусам с выговором за то, что ничего тебе не пишут, - в самом деле, это какие-то омерзительные лентяи» [т. 1, с. 497] («оболтус - дурак, бездельник» (прост.) [Ожегов, Шведова 2001, с. 434]) и пр.

Об изначальной генетической принадлежности рассматриваемых писем к разговорному стилю в его устном «беседном» варианте «гово­рит» также их предельно насыщенный эмоциональный строй, передаваемый вербально и графически. Например, чрезвычайно часто в текстах писем Шаляпина встречаются непроизводные / производные междометия и звукоподражания, выражающие различные чувства и настроения, являющиеся характерной чертой устной речи (н-да, ух, эх-ма, уррррра! эх, ей-богу, ээх!! ха-ха! смешно! о!!.. хха-ха-ха-ха), или слова, в значении которых доминируют эмоционально-экспрессивные компоненты смысла, например: «Я в восторге!!!» [т. 1, с. 350], «Сегодня я малость огорчен!» [т. 1, с. 351], «Друг мой, если бы ты знал, как я счастлив, как я счастлив!» [т. 1, с. 398], «Я прямо в отчаянии - черт знает как досадно, что приходится иногда хворать совершенно не вовремя» [т. 1, с. 406] и пр.

Сохраняя черты аутентичного ЭТ, «родной» сферой функционирования которого является разговорный стиль, эпистолярий Шаляпина имеет несомненную ценность как литературный факт. Называя себя писателем-любителем, Шаляпин, однако, в силу своего разностороннего таланта и самобытности натуры, создал литературное, в том числе, -

эпистолярное, наследие, являющееся национальным культурным достоянием. Письма Шаляпина в полной мере реализуют эстетическую функцию, связанную, в первую очередь, с присутствием в текстах средств словесной образности.

Наиболее часто в письмах Шаляпина встречается метафора: «Твое письмо меня воскресило» [т. 1, с. 341], «публика затрещала апло­дисментами» [т. 1, с. 351], «любит и понимает сердцевину музыки» [там же], «Какое счастье ходило вчера в моем сердце!» [т. 1, с. 351], «Старая милая Хавронья - критика - ни черта не поняла и на страницах здешних газет многозначительно и многословно распустила слюни невежества» [т. 1, с. 351], «А Пришвин-то?.. Как написано «Озеро Крутоярое», а? захлебывался я! Чудесно» [т. 1, с. 352], «сделай нерукотворное счастье - прибудь ко мне. Очень я соскучился по тебе» [т. 1, с. 404]; о детях - «домашние обезьяны из породы Шаляпины» [т. 1, с. 474]; «Лень, лень заела, окаянная, - я и вообще-то не охочь писать, а тут такая ненависть напал на перо, чернила и бумагу, что просто хоть валерьянку принимай» [т. 1, с. 484]; «И, несмотря на фамильный образ жизни, - все же скучаем здорово» [т. 1, с. 496] и пр.

Индивидуально-авторские метафоры, отмеченные в письмах Шаляпина, удивляют присутствием в их структуре тончайших ассоциа­тивно-смысловых перекличек, отражающих неординарность мировосприятия автора. Например, метафорическое выражение «душа калош не носит» [т. 1, с. 352] актуализирует смысл «открытости, незащищенности, ранимости души творческого человека». Появление данного толкования стало возможным благодаря наличию семы «для предохранения от сырости» в значении лексемы «калоши» [Ожегов, Шведова 2001, с. 125].

Образно-ассоциативный стиль мышления Шаляпина обусловил появление в его дискурсе ситуативных и устойчивых развернутых образов. Так, денотативная ситуация «коленопреклонения перед царем» способствовала появлению в смысловой структуре писем из циклов к М. Горькому, И. И. Торнаги, М. Ф. Волькенштейну, датированных 1911-1912 годами, такой развернутой метафоры ситуативного вида, как образ рамы: «Да, дорогой Максимыч, попал я в раму общественного мнения!.. ай-яй, как попал!.. так раскрасили мне морду, что я даже сам перестал себя узнавать. К этой раскраске некоторые «друзья» прибавили несколько свежих сочных пятен. И портрет мой закончился и попал, как я сказал выше, в «раму». Не по мне она, эта самая рама, и жмет она меня больно, и не знаю я сам, имею ли право кричать об этой боли или нет? Может быть, действительно я в чем-нибудь виноват?!» [т. 1, с. 342]. В прямом значении лексемы рама («четырехугольное, овальное или иной формы скрепление для обрамления чего-н. (стекла, картины)» [Ожегов, Шведова 2001, с. 656]) в контексте актуализируется сема «для обрамления», порождая множественность толкования в образной перспективе ключевого слова. «Рама» здесь символизирует закрытое пространство, границы которого строго очерчены, заданы извне, а потому не соответствуют авторскому представлению (ср.: «рамка - пределы, границы чего-н.» (перен.) [там же]). Подобная рама - не украшение, а обременение для содержимого. Предметы, заключенные в раму (чаще всего это картины), всегда являются объектами внимания окружающих, их оценок, суждений, комментариев, порой - предвзятых, субъективных.

В числе устойчивых отметим образы котла и сражения, присутствующие в письмах к разным адресатам. Образ котла активизирует в восприятии адресата смысл «жизнь как кипящий котел, в котором творческий человек «кипит», т. е. занимается постоянной, напряженной, интенсивной деятельностью». Данное толкование основывается на прямом значении узуальной лексемы «котел» как «закрытая емкость, устройство для превращения жидкости в пар» [Ожегов, Шведо­ва 2001, с. 300] (Ср.: «вариться в котле - постоянно находиться в какой-н. активно действующей среде, окружении» (неодобр.) [там же]): «Приехав сюда, в Петербург, я сразу попал в огромный котел, в котором и кипел (если не киплю и сейчас еще) все это время» [т. 1, с. 343]. В глаголе кипеть актуальной в условиях данного контекста становится сема интенсивности, степени проявления действия: «Кипеть:

1.     О жидкости: бурлить, клокотать, испаряясь от сильного нагрева.

2.     Осуществляться с большой силой» (перен.)» [Ожегов, Шведова 2001, с. 273].

По мере дискурсивного развертывания образ котла как «жизни-работы» усложняется, «обрастает» новыми ассоциативными параллелями. В контекстах «… адски занят новой оперой» [т. 1, с. 394], «снова попал в ад кромешный - работать приходится через день (в две недели, что я в Лондоне, пропел уже 7 спектаклей)… С одной стороны, это и хорошо, но, с другой, без привычки - нашему брату - утомительно» [т. 1, с. 423], «я анафемски занят, каждый день репетиции, а теперь и спектакли» [т. 1, с. 454] образ котла приобретает религиозное звуча­ние (ср.: «круги ада», «черти варят в адском котле», «муки ада», «кро­мешный ад»; «ад - невыносимые условия, тяжелое состояние; хаос и ужас, царящие где-н.» (перен.) [Ожегов, Шведова 2001, с. 18]; «анафе­ма - в христианстве: церковное проклятие» [там же, с. 24]).

Образ сражения актуализирует в эпистолярии Шаляпина смысл «творческое выступление, направленное на завоевание симпатии публики»: «Слава богу, сражение выиграно блестяще. Имею колоссальный успех, он идет даже crescendo» [т. 1, с. 395]. На расширение сферы эстетического звучания данного образа «работает» использование лексических единиц соответствующей тематической группы в переносном значении: «немножко неловко выступать перед незнакомой публикой не в полном, так сказать - вооружении» [т. 1, с. 399]; «Уведомляю: Альпы перешли. Париж покорен» [т. 1, с. 407]. В последнем случае четко прослеживаются ассоциативно-смысловые переклички с названием известной картины В. Сурикова «Переход Суворова через Альпы», ставшим уже нарицательным в традиции массового словоупотребления.

Распространенным в дискурсе Шаляпина можно считать также такую фигуру речи, как сравнение: «С тяжелым сердцем, на которое как бы навалили гору навоза» [т. 1, с. 339], «меня и уложили в гнусное положение так же аккуратно, как укладывают покойников в гроб» [т. 1, с. 341], «Так хорошо я себя всегда чувствую, побыв с тобой, как будто выпил живой воды… ты, как огромный костер - и светишь ярко и греешь тепло» [А. М. Горькому: т. 1, с. 352]; «во Франции петь на непонятном для французов языке, это значит неграм читать в подлиннике Гоголя» [т. 1, с. 399]; «Жизнь такого города, как Лондон… является похожей на движения кинематографа, - на экране которого все дрожит, бежит и рябит в глазах» [т. 1, с. 474]; «Теперь я, слава богу, здоров и опять пою, как соловей» [т. 1, с. 477]. «Я, в добрый час сказать, - нанизываю здесь мои спектакли, как жемчуг, один к другому, который лучше - не знаю» [т. 1, с. 425].

Нами отмечены также немногочисленные случаи использования градации («… меня в чем-то обвинили - разжаловали и вообще предали анафеме» [т. 1, с. 434]) и эпитетов («моим дорогим искусством» [т. 1, с. 418]; «у публики имеет бешеный успех» [т. 1, с. 422]; «при нашей окуровской жизни» [т. 1, с. 343]. В последнем случае возникновение индивидуально-авторского эпитета окуровской «восходит» к названию уездного местечка из романа Горького «Жизнь Матвея Кожемякина» (1910-1911 гг.), символизирующего косность, отсталость, пассивность и невежество жизни в русской провинции).

В числе образных средств, придающих дискурсу Шаляпина эстетический смысл, относятся также окказиональные лексические единицы, созданные по узуальным структурно-семантическим моделям. Приведем примеры: «Как посмотрел - батюшки! - сколько исчеркал бумаги. Извини уж за надоедство» [т. 1, с. 360] - индивидуально-авторская лексема надоедство коррелирует с узуальными надоедание, надоедливость и надоедность, производными от глагола надоесть в значении «назойливым поведением, повторяющимися просьбами вызвать раздражение» [Ожегов, Шведова 2001, с. 380]; «Ну, и то сказать: 53 го­дика 1-ого февраля стукнет. Годы, как говорится, умиральные» [т. 1, с. 486] - в представлении автора, умиральные - близкие по времени к состоянию смерти; возможна мотивация семой «крайняя степень» в узуальном значении «в сочетании с глаг. «хотеть» и нек-рыми други­ми словами, обозначающими состояние, выражает крайнюю степень состояния (умираю есть хочу; умираю устал)» (разг.) [Ожегов, Шведо­ва 2001, с. 833]; в контексте - «крайний, последний этап жизни перед смертью»; «Бездарье царит всюду» [т. 1, с. 502] - окказиональное бездарье является собирательным существительным, образованным от узуальных бездарь, бездарность в значении «ни к чему не способный, лишенный таланта человек» (разг., пренебр.) [Ожегов, Шведова 2001, с. 40]; «Жду этой книги («Петра I» А. Н. Толстого - А. К.) с нетер­пением. Все так интересно, а главное, - изумрудно-талантливо» [т. 1, с. 511] - окказионализм построен по стандартной узуальной структурной модели, в основе которой лежит объединение двух слов в одну лексему с дефисным написанием. Слова обозначают качества, которые в сознании автора сближаются между собой и дополняют друг друга (в значении узуальной лексемы изумрудно могут актуализироваться семы «имеющий отношение к драгоценному камню» и «зеленого цвета», порождая соответствующие ассоциативно-смысловые ряды восприятия, например: «зеленый цвет - символ нового, свежего»); «Голосина звучит колокольно» [т. 1, с. 491] - индивидуально-авторское наречие образовано от прилагательного колокольный; за основу взята сема «из­дающий громкий звон» [Ожегов, Шведова 2001, с. 284]; «Изнервился и изустал до того, что начинает мне казаться и то, и се» [т. 1, с. 333] -окказиональные глаголы образованы при помощи приставки из-по узуальной модели (с частицей -ся) со значением «приобретение какого-л. качества, свойства в результате постоянного повторения какого-л. действия или, наоборот, утрату какого-л. свойства, способ­ности, например: извериться, изнервничаться, изолгаться» [МАС: URL: http://feb-web. ru/feb/mas/mas-abc/03/ma117218. htm (дата обра­щения: 19.04.2011)].

К особенностям лексики как стилистического ресурса, представляющей эпистолярно-художественную речь Шаляпина, можно отнести разнообразие ее функционально-стилистической окраски, в результате чего в эпистолярной манере певца зачастую наблюдается явление «смешения стилей». Приведем примеры: «Я помню, она была махонькая и похожа на ангеленка» [т. 1, с. 511]: махонькая, т. е. «совсем маленькая» - просторечное [Ожегов, Шведова 2001, с. 346], ангеленок - производное от ангел, употребляется в значении «маленький ангел-хранитель», зафиксировано в диалектном словаре [Словарь В. И. Даля: URL: http://sldal. ru (дата обращения: 11. 04. 2011)]; «Я имею большую охоту кое-чего тебе попеть» [т. 1, с. 336], «я должен буду дер­жать курс лечения» [там же]: фактор частотного употребления глагольных форм в данных высказываниях можно рассматривать как черту, характерную для официально-делового стиля (в первом случае наблюдаем такую временную форму, как «настоящее предписания», во втором - «будущее долженствования» [Кожина 1993, с. 143]). В качестве средства обращения к адресату в письмах Шаляпина распространена лексема друже - сохранившаяся в современной практике словоупотребления форма звательного падежа старославянского языка, которую можно обозначить как «высокую», «поэтическую». Наиболее употребительные просторечные единицы: ихний (прост.) [МАС: URL: http://feb-web.ru/feb/mas/mas-abc/03/ma117218. htm (дата обращения: 19.04.2011)], жисть (прост., обл. и разг., шутл.) [Словарь Д. Н. Ушакова: URL: http://ushdict.narod.ru/abc/i050.htm (дата обращения: 27.04.2011)].

Выводы

 

Результаты стилистического анализа эпистолярия Шаляпина подтвердили правомерность его квалификации в качестве художественно-литературного варианта реализации эпистолярной жанрово-стилистической модели. В первую очередь об этом свидетельствуют частые случаи использования тропов и фигур, в числе которых наиболее предпочтительны метафора и сравнение. Усилению эстетического эффекта способствует умелое использование автором стилистических ресурсов лексики, привлечение в целях решения своих иллокутивных задач разностилевых единиц. Автор демонстрирует в рамках эпистолярия такой уровень навыков и умений владения русским словом, который достаточен для того, чтобы адресант мог быть причислен к разряду элитарных носителей языка. Письма Шаляпина представляют также богатейший материал, иллюстрирующий теоретическое положение о генетической принадлежности ЭТ разговорной сфере коммуникации, текстовыми маркерами которой выступают лексические единицы соответствующей стилистической окраски.