Тема: Михаил Юрьевич Лермонтов (3 окт. 1814 – 15 июля 1841).

Лермонтов – второй поэт, вторая сила. Пушкин – первый, Лермонтов – второй.
В.В. Розанов, русский религиозный философ

В наше время, когда мы порой по-новому перечитываем классику, по-новому ее интерпретируем, имя Лермонтова, кажется, остается особняком. Много шаблонных мест, связанных с трактовкой его личности и особенно его творчества, до сих пор встречаются при анализе в школе и вузе (богоборчество поэта, его байронизм, наконец, мотив одиночества как доминирующий мотив творчества...) Лермонтов же, напротив, должен вызывать особенный интерес, как человек, взорвавший представления о богоборчестве. Действительно, ведя, как и его Демон, «с небом гордую вражду», Лермонтов всю свою короткую жизнь на самом деле искал Бога. То, что в советском литературоведении называлось как богоборчество, имело совсем другое название еще со времен Серебряного века. Просто, не обратив внимания на Серебряный век с его богоискательством, бывшим неугодным, пропустили главное. Как отмечал еще Д. Мережковский, в богоискательстве есть два пути: богоотступничество и богосыновство. Лермонтов, по мысли религиозного философа, шел по пути богосыновства, а не богоотступничества, а уж тем более не по пути богоборчества. Сейчас, когда мы много говорим о необходимости возвращения к духовным истокам, когда именно с начальной школы изучаем дисциплину «Основы православной культуры», творчество Лермонтова (Гоголя, Толстого, Достоевского и других с их духовными исканиями, размышлениями над «вечными», «проклятыми» вопросами бытия) представляется важным. Именно поэтому в лекции дается иллюстрация того, как можно в современное время изучать биографии (на примере детства Лермонтова).

Детство. «Но долго, долго ум хранит Первоначальны впечатленья».

Октября 2-3. «В доме господина покойного генерал-майора и кавалера Федора Николаевича Толя у живущего капитана Юрия Петровича Л е р м о н т о в а родился сын Михаил. Молитвовал протоирей Николай Петров с дьячком Яковом Федоровичем. Крещен того же октября 11 дня. Восприемником был господин коллежский асессор Фома Васильевич Хотяинцев, восприемницею были вдовствующая госпожа гвардии поручица Елисавета Алексеевна Арсеньева. Оное крещение отправляли протоирей Николай Петров, диакон Петр Федоров, пономарь Алексей Никифоров» – запись о рождении и крещении поэта, сделанная в октябре 1814 года в метрической книге церкви Трех святителей у Красных ворот в г. Москве.
После смерти матери Лермонтова, Марии Михайловны, в 1817 году Елизавета Алексеевна Арсеньева, бабушка поэта, его восприемница, занималась воспитанием своего внука, практически не допуская к нему его отца, Юрия Петровича.
Несмотря на то, что встречи отца и сына были крайне редкими, и совершенно незначительным было общение между ними, необходимо признать, что доля фактического влияния на поэта рано умершего отца была, тем не менее, велика.
О пребывании поэта в Кропотове, в имении отца, в 1827 году свидетельствует его собственная помета к стихотворению «К Гению» (1829): «Напоминание о том, что было в ефремовской деревне в 1827 году – где я во второй раз полюбил 12 лет – и поныне люблю». Само же стихотворение многозначительно: обращено оно к Гению поэта, духу, святому хранителю:
Ты ж, чистый житель тех неизмеримых стран,
Где стелется эфир, как вечный океан,
И совесть чистая с беспечностью драгою,
Хранители души, останьтесь, ввек со мною!
В декабре 1828 г. Юрий Петрович приезжал к сыну, жившему уже в Москве.
Для характеристики отца поэта, Юрия Петровича, большое значение имеет его духовное завещание, составленное им 28 января 1831 года (умер отец I октября этого же года): «Во Имя Бога Отца, Сына и Св. Духа. Аминь.
По благости Милосердаго Бога, находясь в совершенном здравии души и тела, нашел я за нужное написать сие мое родительское наставление и, вместе, завещание тебе, дражайший сын мой Михаил, и, как наследнику небольшого моего имущества, объявить мою непременную волю, которую выполнить в точности прошу и заклинаю тебя, как отец и христианин, будучи твердо уверен, что за невыполнение оной ты будешь судиться со мной пред лицом Праведного Бога.
Итак, благословляю тебя, любезнейший сын мой. Именем Господа нашего Иисуса Христа, Которого молю со всею теплою верою нежного отца, да будет Он милосерд к тебе да осенит тебя Духом Своим Святым и наставит тебя на путь правый: шествуя им, ты найдешь возможное блаженство для человека. Хотя ты еще и в юных летах, но я вижу, что ты одарен способностями ума, – не пренебрегай ими и всего более страшись употреблять оные на что-либо вредное или бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчет Богу! Ты имеешь, любезный сын мой, доброе сердце, – не ожесточай его даже и самою несправедливостию и неблагодарностию людей, ибо с ожесточением ты сам впадешь в презираемые тобою пороки. Верь, что истинная, нелицемерная любовь к Богу и ближнему есть единственное средство жить и умереть покойно.
Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне и нежное твое ко мне внимание, которое я мог замечать, хотя и лишен был утешения жить вместе с тобою.
Тебе известны причины моей с тобой разлуки, и я уверен, что ты за сие укорять меня не станешь. Я хотел сохранить тебе состояние, хотя с самою чувствительнейшею для себя потерею, и Бог вознаградил меня, ибо вижу, что я в сердце и уважении твоем ко мне ничего не потерял.
Прошу тебя уверить свою бабушку, что я вполне отдавал ей справедливость во всех благоразумных поступках ея в отношении твоего воспитания и образования и, к горести моей, должен был молчать, когда видел противное, дабы избежать неминуемого неудовольствия.
Скажи ей, что несправедливости ея ко мне я всегда чувствовал очень сильно и сожалел о ея заблуждении, ибо, явно, она полагала видеть во мне своего врага, тогда как я был готов любить ее всем сердцем, как мать обожаемой мною женщины!.. Но Бог да простит ей сие заблуждение, как я ей его прощаю!
Наконец, тебе, любезнейший сын мой, известно, какие нежные узы родства и дружбы связывали меня с моим семейством, и сколько сия дружба услаждала горестные дни моей жизни, и так за сию-то любовь и за сии жертвы вправе я требовать от тебя, как преемника сердца и души моей, продлить и за гробом мою любовь и нежное о них попечение, которые я имел во всю жизнь мою...» (Духовное завещание Ю.П. Лермонтова сыну // Исторический вестник. – 1898. – Т. 74. – №10. – С.395-396).
Это именно духовное завещание. Собственно наследству и связанному с ним разделу в завещании уделяется незначительное место. Основной же текст – духовные заветы отца сыну, наставника своему преемнику «сердца и души». И один из этих заветов – наставление сына на путь «истинной» и «нелицемерной» любви к Богу, на путь «теплой» веры. Сколько раз впоследствии Лермонтов в творчестве своем рассуждал о лицемерии людей, об их лицемерной любви к Богу, а, следовательно, – о любви неистинной! Достаточно вспомнить стихотворение «Исповедь» (1831): «Я верю, обещаю верить, / Хоть сам того не испытал, / Что мог монах не лицемерить / И жить, как клятвой обещал...» Лицемерие – основная черта патера Соррини в ранней драме «Испанцы» (1830). В лирическом отступлении в поэме «Сашка» (1835-1836) поэт писал о лицемерии: «Век наш – век безбожный; / Пожалуй, кто-нибудь, шпион ничтожный, / Мои слова прославит, и тогда / Нельзя креститься будет без стыда; / И поневоле станешь лицемерить, / Смеясь над тем, чему желал бы верить».
Отец писал о хранимой им «теплой вере» христианина и завещал ее сыну. С «теплой верой» поэт вступал в жизнь. Но в жизни «вера теплая» вступала в «противуречие» с «опытом хладным». Однако, как бы для Лермонтова не разрешались эти «противуречия» веры и опыта, он всегда помнил о «теплой», «детской» вере, завещанной отцом.
Юрий Петрович увидел у сына «способности ума» и талант, дарованный Богом, в котором сын должен будет отчитываться перед Богом же. И именно это назидание, удвоенное отцовским заветом, было предметом постоянного раздумья Лермонтова: на что был дан ему талант, этот «чудный пламень, Всесожигающий костер», «огонь Божественный от самой колыбели»?
Безусловно, распря между бабушкой и отцом оставила след в душе Лермонтова – ребенка. Но, в общем, признано, что «Оценка Л ˂ермонтовым˃ семейных взаимоотношений не однозначна и, возможно, прав был А.З. Зиновьев, писавший: “Миша не понимал противоборства между бабушкой и отцомˮ. В стих. “Ужасная судьба отца и сына” Л ˂еромнтов˃ отказывается быть судьей любимого человека: “Мы не нашли вражды один в другом, / Хоть оба стали жертвою страданья! / Не мне судить, виновен ты иль нет”» (О.П. Попов // Лермонтовская энциклопедия / Главный редактор В.А. Мануйлов. – М., 1981. – С.242. Далее – ссылка на это издание: ЛЭ с указанием автора словарной статьи и номера страницы).
Лермонтов посвятил два стихотворения рано умершему отцу: «Ужасная судьба отца и сына» (1831) и Эпитафия («Прости! увидимся ль мы снова?», 1832). О чем эти стихотворения? Исследователи отмечают, что «Скорбя об умершем, юноша Л ˂еромнтов˃ ощущает свое родство с отцом не только по крови, но и по духу (“Ты светом осужден? Но что такое свет?”)» (Т.П. Голованова, ЛЭ, с.589) и что «выражено духовное родство с ним <с отцом>, как с человеком, который “на свете был гоним”, создан характерный для раннего Л ˂еромнтова˃ романтический образ лирического героя, одинокого, замкнутого в своем страдании» (О.В. Миллер, ЛЭ, С.632).
В стихотворениях, посвященных рано умершему отцу, говорится о поисках родной души. Заметим, что поиски родной души – едва ли не постоянный мотив лирики Лермонтова, причем как в этом мире, так и в мире ином поэт хотел бы обнаружить «родственные души». Тема одиночества человека, его страдания («Я сын страданья – мой отец / Не знал покоя по конец, / В слезах угасла мать моя / От них остался только я?») также занимает большое место в его творчестве. И. Иванов писал: «В его сердце живут рядом чувство отчужденности среди людей и непреодолимая жажда родной души, такой же одинокой, близкой поэту своими грезами и, может быть, страданиями» (Иванов, И.И. Биографические сведения о Михаиле Юрьевиче Лермонтове // Русская критическая литература о произведениях М.Ю. Лермонтова. Хронологический сборник критико-биографических статей / Собрал В. Зелинский. – М., 1897. – Ч.1. – С. 3).
Кроме того, в стихотворениях, посвященных отцу, Лермонтов подвергал «опыту хладному» догмат о загробной жизни, о бессмертии души Во всяком случае, поэт вопрошал: «Есть место, где я буду отдыхать, / Когда мой прах, смешавшися с землей, / Навеки прежний вид оставит свой. / О мой отец! где ты? где мне найти / Твой гордый дух, бродящий в небесах; / В твой мир ведут столь разные пути, / Что избирать мешает тайный страх. / Есть рай небесный! звезды говорят; / Но где же? вот вопрос - и в нем-то яд» («Я видел тень блаженства; но вполне», 1831). Возможно, он его не отрицал, а именно подвергал сомнению, оставляя вопрос открытым. Но, тем не менее, этот христианский догмат особенно часто привлекался в творчестве и в дальнейшем. По нашему убеждению, этот догмат – самый проверяемый у Лермонтова. «Далеко от него <от света> дух ада или рая, / Ты о земле забыл, как был забыт землей; / Та счастливей меня; перед тобой / Как море жизни – вечность роковая / Неизмеримою открылась глубиной» («Ужасная судьба отца и сына»); «Прости! увидимся ль мы снова? / И смерть захочет ли свести / Две жертвы жребия земного. / Как знать! итак, прости, прости!..» (Эпитафия) Кроме того, вопрошание о загробной жизни чередуются с думами о жизни на земле, о том, как ее выстраивает человек. Заботиться об устроении души необходимо еще при жизни первой, земной. Догмат о загробной жизни основывался во многом на страхе: «Страх / Припомнить жизни гнусные деянья / Иль о добре свершенном возгордиться / Мешал мне мыслить», – писал Лермонтов. Страх должен был способствовать устроению души, совершенствованию подвига земной жизни, достойного духовного пути каждого человека. Во всяком случае, понимание жизни как подвига характерно для Лермонтова: «Но ты свершил свой подвиг, мой отец, / Постигнут ты желанною кончиной; / Дай Бог, чтобы, как твой, спокоен был конец / Того, кто был всех мук твоих причиной!» Вопрошание о судьбе в загробной жизни; о вечности, которая может быть как блаженной – в раю, так и мучительной – в аду: вечность – неизвестна; о возможной встрече «там» – за гробом – близких и любимых людей («В твой мир ведут столь разные пути, / Что избирать мешает страх»?; «И смерть захочет ли свести / Две жертвы жребия земного, / Как знать») – сочетается у Лермонтова с думами о, своей собственной жизни, о своей возможной загробной участи: «Грядущее тревожит грудь мою. / Как жизнь я кончу, где душа моя / Блуждать осуждена, в каком краю / Любезные предметы встречу я?» («1831-го ИЮНЯ 11 ДНЯ»); «И в мир, где казнь или спасенье, / Душа поэта улетит» («Когда последнее мгновенье») и другие стихотворения.
Характерен жанр, который избирает Лермонтов, – это эпитафия. И впоследствии поэт неоднократно будет к нему возвращаться, пытаясь прояснить судьбы умерших людей: «Многим все вообще эпитафии кажутся смешными, но мне нет, особенно когда вспомню о том, что под ними покоится» (запись Печорина в дневнике). Разгадывая замысел своего рождения, он пишет эпитафии себе и несколько завещаний, в которых пророчествует о своей могиле.
В «Моем завещании» (1830) Лермонтов писал: «Я не плакал, ибо слезы есть принадлежность тех, у которых есть надежды; – но тогда же взял бумагу и сделал следующее завещание: “Похороните эти кости под этой сухой яблоней; положите камень; – и – пускай на нем ничего не будет написано, если одного имени моего не довольно будет доставить ему бессмертие!”» Бессмертие имени своему, желает здесь себе поэт. Бессмертие великому, гениальному имени. Этот мотив рефреном повторился из стихотворения «К Гению» (1829): «Молю тебя, молю, хранитель мой святой, / Над яблоней мой тирс и с лирой золотой / Повесь и начерти: здесь жили вдохновенья! / Певец знавал любви живые упоенья...» – и повторится в стихотворении «Дереву» (1830): «Ужели также вдохновенье / Умрет невозвратимо с ним? / Иль шуму светского волненья / Бороться с сердцем молодым? / Нет, нет, – мой дух бессмертен силой, / Мой гений веки пролетит; / И эти ветви над могилой Певца-страдальца освятит». Величие имени своего, гений свой он видит уже в своем назначении поэта. Творческая мощь – гений поэта. Он «недоцветший», но он «веки пролетит», и именно он – дух, гений, его талант, в котором он должен будет «некогда дать отчет Богу» (как писал отец в своем завещании сыну) окажется бессмертен. Но не только в творческое, деятельное бессмертие верит Лермонтов. Ему хочется верить и в бессмертие «божественной души» с ее «безбрежной свободой». Во всяком случае, многое из произведений, писем Лермонтова только так и можно истолковывать. И стихотворение «Выхожу один я на дорогу» в этом контексте можно рассматривать как духовное завещание уже самого поэта.
Таким образом, стихи об отце свидетельствуют о ранних раздумьях Лермонтова о вечности, бессмертии души, объясняют постоянное, пристальное внимание поэта к душе человека, ее жизни, ее истории, проясняют роль разного рода исповедей в его творчестве.
Н. Бродский отмечал, что Лермонтов «пытался найти опору в родословной Ю.П. Лермонтова» (Бродский, Н.Л. М.Ю. Лермонтов. Биография. – М., 1945. – Т. 1. – 1814 – 1832. – С. 342). В 1829 г., когда отец был внесен в родословную книгу тульского дворянства, поэт долго рассматривал герб рода Лермонтовых с девизом: «Sors mea Jesus» («Жребий мой Иисус»). А «в воспоминаниях И.Н. Лермонтова, опубликованных в 1873 году в журнале “Русская мысльˮ, вскользь указывается, что однажды М.Ю. Лермонтов прислал к нему своего человека с заданием попросить печать с фамильным гербом, как образец для заказа такой же печати для самого поэта» (Григоров, А.А. Из истории костромского дворянства / А.А. Григоров. – Кострома, 1993. – С.143).
Кроме того, Лермонтов проявлял интерес к своей генеалогии по отцовской линии. Этот интерес «питался романтическими догадками о фамилии, казавшейся ему по языковым признакам производной от исторических имен - испанского Lerma или шотл. Learmonth, последнее в духе романов В. Скотта и его баллады о полулегендарном поэте – прорицателе Томасе Рифмаче (“Thomas the Rhymer”), прозванном Лермонтом... Эти представления сыграли свою роль в художественном самосознании поэта; начиная с труда П. А. Висковатова, они вошли в историю изучения биографии Л ˂ермонтова˃» (М.Ф. Мурьянов, ЛЭ, с.467). Этот интерес отразился и в творчестве (например, его «Желание» («Зачем я не птица, не ворон степной». 1831), дважды поэт писал портрет приснившегося ему испанского предка, подписывался его именем, «обращался с запросом в мадридский архив» (ЛЭ, с.467).
«Древняя шотландская легенда повествует, что в юном возрасте Томас был похищен королевой Волшебной Страны в Эльфляндию, где он приобрел все свои знания, которые сделали его столь знаменитым.
Через семь лет он был отпущен на землю, чтобы просветить и изумить шотландцев силой пророчеств, при условии, что вернется к своей повелительнице, как только она этого пожелает. Прошло много лет. Однажды, когда Томас пировал с друзьями в замке Эрсильдаун, человек, испуганный и удивленный, вбежал в зал и сказал, что из ближнего леса вышли олень и олениха. Они спокойно и медленно шествуют по улицам селения. Прорицатель поднялся, покинул свое жилище и последовал за удивительными зверями. И больше его никогда не видели. Народное предание гласит, что он до сих пор “несет свою судьбуˮ и может опять вернуться на землю», – так пересказывают эту балладу составители сборника «О Томасе Лермонте, шотландском предке русского поэта» (Овчининская, Л., Королева Т., Воронцов И. О Томасе Лермонте, шотландском предке русского поэта / Л. Овчиновская – М., 1993. – С.3–4).
Творил или нет Лермонтов свою легенду об этом предке? Так или иначе, она впоследствии воспринималась религиозно-философской критикой не только в контексте его биографии, но и в качестве мотивации психологии личности и творчества поэта, видевшегося многими русскими религиозными философами провидцем и прорицателем.
Так, В. Соловьев писал: «Относительно Лермонтова мы имеем то преимущество, что глубочайший смысл и характер его деятельности освещается с двух сторон – писаниями его ближайшего преемника Ницше и фигурою его отдаленного предка... рифмача – Thomas the Rhymer; конец его был загадочен: он пропал без вести, уйдя вслед за двумя белыми оленями, присланными за ним, как говорили, из царства фей. Через несколько веков одного из прямых потомков этого фантастического героя, певца и прорицателя, исчезнувшего в поэтическом царстве фей, судьба занесла в прозаическое царство московское... От этого ротмистра Лермонтова в восьмом поколении происходит наш поэт, связанный и с рейтарским строем, подобно этому своему предку XVII в., но гораздо более близкий по духу к древнему своему предку, вещему и демоническому Фоме Рифмачу, с его любовными песнями, мрачными предсказаниями, загадочным двойственным существованием и роковым концом» (Соловьев, В.С. Лермонтов // Соловьев, В.С. Литературная критика / Сост. и коммент. Н.И. Цибаева и В.И. Фатющенко. – М.,1990. – С.278).
Философ выводил одну из особенностей личности поэта – дар двойного зрения, способность к пророчеству именно из этого родства: «Вторая, тоже от западных его родичей унаследованная черта, – быть может, видоизмененный остаток шотландского двойного зрения – способность переступать в чувстве и созерцании через границы обычного порядка явлений и схватывать запредельную сторону жизни и жизненных отношений. ...это была способность пророческая; и если Лермонтов не был ни пророком в настоящем смысле этого слова, ни таким прорицателем, как его предок Фома Рифмач, то лишь потому, что он не давал этой своей способности никакого объективного применения...
Во всяком случае, остается факт, что Лермонтов не только предчувствовал свою роковую смерть, но и прямо видел ее заранее. А та удивительная фантасмагория, которою увековечено это видение в стихотворении “Сон”, не имеет ничего подобного во всемирной поэзии и, я думаю, могла быть созданием только потомка вещего чародея и прорицателя, исчезнувшего в царстве фей. Одного этого стихотворения, конечно достаточно, чтобы признать за Лермонтовым врожденный, через голову многих поколений переданный ему гений» (Там же. С.283). В. Соловьеву в своей статье о Лермонтове удалось прочитать творимую Лермонтовым легенду о своем предке, по видимости, очень близко к тому, как ее и понимал сам Лермонтов.
Еще об одной родственной душе постоянно думал поэт.
Имеется в виду интерес Лермонтова к Байрону. В жизни Байрона его притягивало сходство со своей жизнью, он искал общее между ними: «Еще сходство в жизни моей с лордом Байроном. Его матери в Шотландии предсказала старуха, что он будет великий человек и будет два раза женат; про меня на Кавказе предсказала то же самое старуха моей бабушке. Дай Бог, чтоб и надо мной сбылось; хотя б я был так же несчастлив, как Байрон» (1830). Поэт мечтал об одинаковом с Байроном «уделе»: «Я молод; но кипят на сердце звуки, / И Байрона достигнуть я б хотел; / У нас одна душа, одни и те же муки; / О если б одинаков был удел!..» («Не думай, чтоб я был достоин сожаленья»). Байрон участвовал в освободительном движении итальянских карбонариев и погиб в борьбе за национальную независимость греческого народа. Это удел героя, славный подвиг совершавшего. Но в то же время Лермонтов постоянно задавал вопрос о цели своего прихода в этот мир, на эту землю, признавая неповторимость, индивидуальность, единственность каждой жизни, разгадывал особенность именно своего таланта («Огонь божественный от самой колыбели / Горевший в ней <в душе>, оправданный Творцом». И, однако, «Мало ли людей, начиная жизнь, думают кончить ее как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титулярными советниками?..» («Герой нашего времени»), но «тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновничьему столу, должен умереть или сойти с ума...»
Лермонтов предчувствовал с ранней юности свое «славное», «великое» предназначение, свою гениальность и вместе – трагичность своей жизни, ее краткосрочность: «Я рожден, чтоб целый мир был зритель / Торжества иль гибели моей...» (КХХХ («Мы случайно сведены судьбою»). 1832); «К чему Творец меня готовил, / Зачем так грозно прекословил / Надеждам юности моей?.. / Добра и зла Он дал мне чашу. / Сказав: я жизнь твою украшу, / Ты будешь славен меж людей!..» («Мое грядущее в тумане», 1835)
Раздумья о великом и славном «уделе» соотносились у Лермонтова с преследующими его всю жизнь мыслями о нерасторжимости добра и зла: «Добра и зла Он дал мне чашу» – великое и ничтожное, доброе и злое, святое и порочное, великое и злодейское; о так легко «рушимой» между ними преграде. Мысли о свершении «великого земного» чередуются с мыслями о часе «торжества иль гибели», «славы иль стыда» – о часе смерти. Уже в 1832 году в стихотворении «Нет, я не Байрон, я другой» он противопоставляет свой «удел» «уделу» Байрона: «Я раньше начал, кончу ране»: «Зачем не позже иль не ране Меня природа создала?» («Мое грядущее в тумане», 1835)
Свое предназначенье в этой жизни он начал понимать рано, и оно чувствовалось им уже иным, нежели у Байрона. Он избран, назначен для того, чтобы показывать добро и зло:
Тогда пишу. Диктует совесть, / Пером сердитый водит ум:
То соблазнительная повесть / Сокрытых дел и тайных дум;
Картины хладные разврата, / Преданья глупых юных дней,
Давно без пользы и возврата / Погибших в омуте страстей,
Средь битв незримых, но упорных, / Среди обманщиц и невежд,
Среди сомнений ложно черных / И ложно радужных надежд.
Судья безвестный и случайный, / Не дорожа чужою тайной,
Приличьем скрашенный порок / Я смело предаю позору;
Неумолим я и жесток...
(«Журналист, читатель и писатель», 1840)
Таким образом, Лермонтов рано начал осознавать свое иное, нежели у Байрона, предназначенье, свое предназначенье поэта – пророка. Недаром он так упорно добивался отставки. Военная, пусть даже славная и героическая карьера, его уже не привлекала. Много свидетельств можно обнаружить о его храбром, удальском поведении во время военных действий, но он тяготился военной службой, именно потому, что угадывал иное для себя предназначенье, и оно совпадало с тем, о чем писал ему отец в своем духовном завещании: он «одарен способностями ума» и «это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчет Богу!» – «В душе моей, как в океане, / Надежд разбитых груз лежит. / Кто может, океан угрюмый, / Твои изведать тайны? кто / Толпе мои расскажет думы? /Я – или Бог – или никто!» («Нет, я не Байрон, я другой», 1832)
У Лермонтова был действительно совершенно иной психический склад (чем у Байрона): он одарен был способностью к мистическому опыту. Об этой разнице очень точно писал Д. Андреев: «Если и не приоткрыть завесу над тайной миссии, не свершенной Лермонтовым, то хотя бы угадать ее направление может помочь метаисторическое созерцание и размышление о полярности его души. Такое созерцание приведет к следующему выводу: в личности и творчестве Лермонтова различаются без особого усилия две противоположные тенденции. Первая: линия богоборческая, обозначающаяся уже в детских его стихах и поверхностным наблюдателям кажущаяся видоизменением молодого байронизма. Если байронизм есть противопоставление свободной, гордой личности окованному цепями условностей и посредственности человеческому обществу, то, конечно, здесь налицо и байронизм. Но это – поверхность; глубинные же, подпочвенные слои этих проявлений в творческих путях обоих поэтов весьма различны. Бунт Байрона есть, прежде всего, бунт именно против общества. Образы Люцифера, Каина, Манфреда суть только литературные приемы, художественные маски. Носитель гениального поэтического дарования, Байрон, как человек, обладал скромным масштабом; никакого воплощения в человечестве титанов у него в прошлом не было. Истинному титану мечта о короне Греции показалось бы жалкой и мелкой детской игрой, а демонические позы, в которые любил становиться Байрон, вызвали бы у него лишь улыбку, если бы он не усмотрел в них действительных внушений демонических сил. А такие внушения были, и притом весьма настойчивые. Жгучее стремление к славе и власти, постоянный маскарад жизни, низменность итальянских приключений – все это указывает отнюдь не на титаническую природу этого человека, а только на его незащищенность от демонической инвольтации. А так как общая одаренность его натуры была огромной, а фон, на котором он действовал – обществе того времени, – совершенно тускл, то маскарад этот мог ввести в заблуждение не только графиню Гвиччиоли, но и настоящего титана, каким был Гете. – Байрон амистичен... У Лермонтова же – его бунт против общества является не первичным, а производным: этот бунт вовсе не так последователен, упорен и глубок, как у Байрона, он не уводит поэта ни в добровольное изгнание, ни к очагам освободительных движений. Но зато лермонтовский демон – не литературный прием, не средство эпатировать аристократию или буржуазию, а попытка художественно выразить некий глубочайший, с незапамятного времени несомый опыт души. приобретенный ею в предсуществовании от встреч со столь грозной и могущественной иерархией, что след этих встреч проступал из слоев глубинной памяти поэта на поверхность сознания всю его жизнь. В противоположность Байрону Лермонтов – мистик по существу. ...мистик, если можно так выразиться, милостью Божией; мистик потому, что внутренние его органы – духовное зрение, слух и глубинная память, а также дар созерцания космических панорам и дар постижения человеческих душ – приоткрыты с самого рождения и через них в сферу сознания просачивается вторая реальность: реальность, а не фантастика. Это превосходно показал на анализе лермонтовских текстов Мережковский – единственный из критиков и мыслителей, который в суждениях о Лермонтове не скользил по поверхности, а коснулся трансфизического корня вещей» (Андреев, Д. Роза мира / Д. Андреев. – М., 1993. – С.195-196).
Но, тем не менее, детское и юношеское увлечение Лермонтова Байроном нельзя недооценивать. Это было одним из источников как лермонтовского богоборчества (но совсем иного, нежели байроновского, как справедливо отметил Д. Андреев, – правильнее сказать богоискательства), так и религиозных тем, мотивов, образов творчества (достаточно указать на циклы стихотворений 1830-1831 г.г. «Ночь», «Смерть», а также его стихотворение 1831 г. «Видение» или его перевод 1830 г. стихотворения Байрона «Darkness» («Тьма») – «Мрак. Тьма», а также его план, записанный им в 1831 г.: «Memor: перевесть в прозе: The Dream of Lord Byron – Pour miss Alexandrine». Но источником уже опосредованным, книжным, литературным, при котором религиозные мотивы и темы разрабатывались самостоятельно, иногда в своей противоположности к Байрону (и другим) и относились к осмыслению и решению им мотивов и тем первоисточника – Библии.
Из публикации О. Горчакова становится очевидным, что Лермонтов и Байрон все-таки состояли в отдаленном родстве (и именно по шотландским предкам поэта): «Всю свою жизнь наш поэт не подозревал, что состоит в свойстве со своим кумиром» (Цит. по: Марченко, А. С подорожной по казенной надобности / А. Марченко. – М.,1984. – С.131).
Как видно из всего вышеизложенного, при анализе истоков религиозности Лермонтова можно рассматривать в качестве одного из источников – раздумья поэта о рано умершем отце, о его «ужасной судьбе», о страданиях, выпавших на его долю, об его посмертной участи и вместе с тем о вечности, о бессмертии души, о своем таланте и цели своего рождения («Для какой цели я родился?»)
К сказанному следует добавить и еще один аспект возможного обращения поэта к памяти отца.
Начиная со времен В. Белинского, много писали о рефлексии Лермонтова как о яркой особенности его мировоззрения. Ее зарождение можно объяснить интересами поэта. В автобиографической драме («Menschen und Leidenschaften» – «Люди и страсти», в которой поэт «отреагировал» сложные отношения между отцом и бабушкой) есть примечательный монолог, в котором бабушка и отец героя, Юрия Волина, обсуждают, где продолжать его образование: «Марф[а] Ив[ановна]. Как же быть? А я не хочу, чтобы он жил с немцами, они дураки...
Ник[олай] Мих[алыч]. Помилуйте! у них философия преподается лучше нежели где-нибудь! Неужто Кант был дурак?..
Марф[а] Ив[ановна]. Сохрани Бог от философии! Чтоб Юрьюшка сделался безбожником?..
Ник[олай] М[ихалыч] /с неудовольствием/. Неужели я желаю меньше добра моему сыну, чем вы? Поверьте, что я знаю, что говорю, философия не есть наука безбожия, а это самое спасительное средство от него и вместе от фанатизма. Философ истинный – счастливейший человек в мире, и есть тот, который знает, что он ничего не знает. Это говорю не я, но люди умнейшие...»
Интерес этот – интерес к философии как спасительному средству от безбожия, другими словами, к философии религиозной, философии христианской.
И. Замотин выдвинул важное предположение, комментируя этот монолог: «По крайней мере здесь устами отца своего героя он <Лермонтов> говорит о необходимости философского образования, как одного из средств уложить непонятную, а иногда и тяжелую, человеческую жизнь в более ясные и осмысленные рамки» (Замотин, И.И. М.Ю. Лермонтов. Мотивы идеального строительства жизни / И.И. Замотин. – Варшава, 1914. – С.60). Если учесть, что, пытаясь уяснить жизнь человека, понять его душу, Лермонтов постоянно вопрошал Творца, то вполне очевидно и закономерно считать особенностью его мировоззрения именно религиозно-философскую рефлексию.
Интерес к философии как «спасительному средству от безбожия», как к одному из выходов из противоречий веры и опыта (где первый опыт – это такие сложные семейные обстоятельства, сложные и противоречивые чувства к отцу и бабушке), если судить по этой юношеской драме, был завещан поэту его отцом.
Итак, роль отца в религиозном развитии Лермонтова велика. В дальнейшем творчестве поэта легко обнаруживаются многие мотивы и темы, восходящие к его раздумьям о рано умершем отце (мотив поисков родственной души, мотив страдания, тема лицемерия, тема смерти и бессмертия души и др.). Но главное с именем отца поэт связал поиски смысла жизни, своего предназначения, объяснения специфики своего таланта, другими словами, всего того, на что ответы дает философия как спасительное средство от безбожия.

Мария Михайловна Лермонтова (урожденная Арсеньева), мать поэта. «По словам П.А. Висковатого, М.М., родившись “ребенком слабым и болезненным, и взрослою все еще глядела хрупким, нервным созданием... Была одарена душою музыкальною”» (О.П. Попов, ЛЭ, с.242). Биографы Лермонтова, вслед за П. Висковатовым, выводят от матери повышенную эмоциональность поэта, его нервность как наследственные черты личности.
Есть много воспоминаний современников Лермонтова, в которых, пытаясь воссоздать словесный портрет поэта, все обращали внимание на глаза, так похожие на материнские.
Повышенную потребность в любви, желание ее поэт также унаследовал от своей матери:
«Я не могу любовь определить,
Но это страсть сильнейшая! - любить
Необходимость мне; и я любил
Всем напряжением душевных сил.
Способность эта – то ли дар божий, то ли проклятье – досталась Лермонтову от матери, в придачу к чрезвычайной нервности» (Марченко, А. С подорожной по казенной надобности / А.С. Марченко. – М.,1984. – С.46).
Лермонтову не было еще и трех лет, когда 24 февраля 1817 года умерла его мать: «Он был дитя, когда в тесовый гроб / Его родную с пеньем уложили, / Он помнил, что над нею черный поп / Читал большую книгу, что кадили...» («Сашка», 1835-1836). Но поэт всегда хранил в памяти своей ее образ и ее песню: «Когда я был трех лет, то была песня, от которой я плакал: ее не могу теперь вспомнить, но уверен, что если б услыхал ее, она бы произвела прежнее действие. Ее певала мне покойная мать» (1830).
Говоря о стихотворении «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою», исследователь связывал религиозное чувство Лермонтова, сказавшееся в этой молитве, с образом матери: «в чувстве святого обожания и молитвенного настроения перед образом Богоматери поэт глубоко народен и по-детски прост и нежен. Его “Молитва” знаменует возвращение к религиозным истокам детских лет, когда его душа была взволнована и потрясена песнью матери.
Как песня матери трогала мальчика до слез, так “чудная молитва” пробуждала в нем и веру, и слезы». М. Никитин продолжал: «И верится и плачется...
И, быть может, ему казалось, что в этой “чудной молитвеˮ он слышит ту песню, что певала ему покойная мать, и эта молитва производила на него то же действие, что и песнь матери:
И верится, и плачется...
Образ матери сливается в душе с образом Богоматери в одном пламенно вспыхнувшем чувстве любви и веры». Обратившись к «Казачьей колыбельной песне», исследователь подытоживал: «Образ Божией матери напомнил ему образ его матери» (Никитин, М. Идеи о Боге и судьбе в поэзии Лермонтова / М. Никитин. – Нижний Новгород, 1915. – С.40. С.47–48).
Таким образом, можно сделать вывод, что воспоминание о матери, ее песне всегда было связано у поэта с его религиозным чувством и что не менее важно – с молитвенным умилением, возрождавшим веру, вызывавшим слезы, снимавшим с души бремя сомнений.
У большей части героев Лермонтова не было в живых матери. Вся жизнь их проходила без матери, без ее благословения. М. Никитин делал предположение: «Быть может, трагическая судьба именно в том, что спастись ему можно не просто силою любви, но силою любви материнской. Не хочет ли поэт этим сказать, что мать, ее благословение строит жизнь иною и имеет силу зиждительную. Мать - это “державный покровˮ и прибежище; пока дитя в колыбели, кругом него покой; наступает “бранноеˮ время, сын отрывается от матери. (И здесь-то вот благословляющая рука матери кладет на чело и напутственный крест). Благословение матери, ее напутственный крест:
Дам тебе я на дорогу
Образок святой.
На всю жизнь “образок святойˮ, как единственная святыня.
Ты его, моляся Богу,
Ставь перед собой» (Там же. – С. 46).
Жизнь без матери, но жизнь, наполненная вечной памятью о ней, ее образе, ее песне, – это опыт жизни самого поэта. Схожим опытом жизни он наделял своих героев. Это лишний раз убеждает, что Лермонтов наделял героев своими переживаниями, своим жизненным опытом, лишний раз свидетельствует о субъективизме и автобиографизме его творчества. Вот почему важный момент в понимании судеб героев его произведений составляет их желание спастись через любовь, что является, прежде всего, особенностью субъективизма веры Лермонтова. В автобиографической драме «Странный человек» (в которой поэт «отреагировал» обстоятельства детства без материнской любви, обстоятельства жизни, без матери) Владимир Арбенин высказывал надежду на спасение, идущее именно от матери: «А он, он, мой отец, меня проклял, и в такой миг, когда я бы мог умереть от слов его! Но я сделал должное: она меня оправдает перед лицом Всевышнего!»
В стихотворении 1830 – 1831 г «Первая любовь» Лермонтов рассказал о своей ранней потребности в любви:
В ребячестве моем тоску любови знойной
Уж стал я понимать душою беспокойной;
На мягком ложе сна не раз во тьме ночной,
При свете трепетном лампады образной,
Воображением, предчувствием томимый,
Я предавал свой ум мечте непобедимой.
Я видел женский лик, он хладен был как лед,
И очи – этот взор в груди моей живет;
Как совесть, душу он хранит от преступлений;
Он след единственный младенческих видений.
И деву чудную любил я, как любить
Не мог еще с тех пор, не стану, может быть.
Когда же улетал мой призрак драгоценный,
Я в одиночестве кидал свой взгляд смущенный
На стены желтые, и мнилось, тени с них
Сходили медленно да самых ног моих.
И мрачно, как они, воспоминанье было
О том, что лишь мечты и между тем так мило
Л. Семенов предлагал сопоставить это стихотворение со стихотворением Полонского «Ангел»:
«Любил я тихий свет лампады золотой,
Благоговейное вокруг нее молчанье,
И, тайного исполнен ожиданья,
Как часто я, откинув полог свой,
Не спал, на мягкий пух облокотясь рукою...
Та же обстановка: детская, озаренная лампадой, ночная тишина; на постели лежит мальчик и не спит; но ему грезится не женский лик; нет, он ждет своего ангела-хранителя. Что еще удивительнее, – в душе самого Лермонтова, вместе с тоской по “знойной любви”, жили всегда идеальные чувства и стремления, и никто не писал таких сладостных, райских молитв, как он» (Семенов, Л. Лермонтов и Лев Толстой / Л. Семенов. – М., 1914. – С.29).
Для Лермонтова описанный им образ – «мечты ... созданье». Он символизирует обновленное, пробужденное. Эта мечта – память о том, что «Под бурей тягостных сомнений и страстей, / Как свежий островок безвредно средь морей / Цветет на влажной их пустыне».
От образа с женским ликом ожидал поэт спасения: «Моя душа твой вечный храм; / Как божество, твой образ там; / Не от небес, лишь от него / Я жду спасенья своего» («Как дух отчаянья и зла», 1831).
Кроме того, в стихах чувствуется вера поэта в Ангела-хранителя, в его оберегающие свойства: «Ребенка милого рожденье / Приветствует мой запоздалый стих. / Да будет с ним благословенье / Всех ангелов небесных и земных!» («Ребенка милого рожденье», 1839)
Л. Семенов ссылался на тетрадь поэта 1828 года с находящимся в ней рисунком, на котором изображены два ангела, оберегающие двух малюток, – с надписью: «Невинность всегда охранена». М. Никитин указывал, что этот рисунок с надписью находился в альбоме матери поэта, который хранил Лермонтов (Семенов, Л. Указ. раб. – С.16; Никитин, М. Указ. раб. – С.45).
В исследовательской литературе можно встретить указание на то, что это рисунок самого Лермонтова. Но как бы да там ни было, исследователи лермонтовского творчества выводят из этого рисунка строки уже зрелого поэта в стихотворении 1841 года – «Свиданье»:
Летают сны-мучители
Над грешными людьми,
И ангелы-хранители
Беседуют с детьми
Ангел – хранитель у Лермонтова выступал чаще всего с женским ликом, в женском обличье. По всей видимости, это не случайно. Он связывался с образом рано умершей матери, с всеохватывающей его потребностью любви, с желанием спастись через любовь.
В автобиографической драме «Menshen und Leidenschaften» (1830) Юрий Волин произносит монолог: «Прошедшую ночь, когда по какому-то чудному случаю я уснул спокойно, удивительный сон начал тревожить мою душу: я видел отца, бабушку, которая хотела, чтоб я успокоил ее старость на счет благополучия отца моего, – с презрением отвернулся я от корыстолюбивой старухи... и вдруг ангел – утешитель встретился со мной, он взял мою руку, утешил меня одним взглядом, одним неизъяснимым взглядом обновил к жизни... и... упал в мои объятья. Мысли, в которых крутилась адская ненависть к людям и к самому себе, – мысли мои вдруг прояснились, вознеслись к небу, к Тебе, Создатель, я снова стал любить людей, стал добр по-прежнему. Не правда ли, это величайшее под луной благодеяние? И знаешь ли еще, Любовь, в этом утешителе, в этом небесном существе, – я узнал тебя!.. Ты блистала в чертах его, это была ты, прекрасная как теперь... никто на свете, ни самый ад меня не разуверит!..
Ах! это была минута, но минута блаженная, – это был сон, но сон божественный!.. Послушай, Любовь, теперь исполни свое обещание, отвечай как на исповеди, может ли этот сон осуществиться... умоляю тебя всем, чем ты дорожишь теперь или когда-нибудь будешь дорожить, – говори как на исповеди... знай, что одно твое слово, одно слово, может много сделать добра и зла...»
«Само имя сердечной избранницы героя, являющейся во сне в облике “небесного существаˮ – Любовь – хранит в себе предельно ясный аллегорический смысл... В стихотворениях “Сонˮ (“Я видел сон: прохладный гаснул день...ˮ) и “Первая любовьˮ, создававшихся одновременно с указанной драмой, ангельский образ “девы чуднойˮ, “драгоценного призракаˮ является лирическому герою также в сновидении, что позволяет подчеркнуть обдуманную неслучайность избранного Лермонтовым художественного способа приобщения к мистической тайне Женственности» (Нечаенко, Д.А. Сон, заветных исполненный знаков. Таинства сновидений в мифологии, мировых религиях и художественной литературе / Д.А. Нечаенко. – М., – С.128-129). Добавим, что и «мечты… созданье» – этот образ, символизирующий приобщение к мистической тайне Вечной Женственности, также является поэту в забытьи, как бы сквозь сон, как видение: «И если как-нибудь на миг удастся мне / Забыться, – памятью к недавней старине / Лечу я вольной, вольной птицей».
Любовь – постоянный, вечный мотив творчества Лермонтова. Любовь для его героев – это первооснова спасения: «В душе моей, с начала мира / Твой образ был запечатлен. / Передо мной носился он / В пустынях вечного эфира. / Давно тревожа мысль мою, / Мне имя сладкое звучало: / Во дни блаженства мне в раю / Одной тебя недоставало» («Демон», 1839); «Не знаю - но от нее осталось мне одно только имя, которое в минуту тоски привык я произносить как молитву; оно моя собственность. Я его храню как образ благословения матери, как татарин хранит талисман с могилы пророка» («Два брата». 1834-1836); «Все, что осталось мне от жизни, это ты: Созданье слабое, но ангел красоты: Твоя любовь, улыбка, взор, дыханье... Я человек; пока они мои, Без них нет у меня ни счастья, ни души, ни чувства, ни существованья!» («Маскарад», 1835). Любовь – основа возрождения «к добру и небесам», и любовь эта – с женским ликом, ликом небесным, чудным, призрачным. И любовь эта всегда как воспоминание о любви материнской, как ожидание любви вечной: «Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, / Про любовь мне сладкий голос пел», после того, как поэт уснет, но не «холодным сном могилы» (т.е. после сна – успения).
Стихотворения из записной книжки Лермонтова, подаренной ему В.Ф. Одоевским, – «Сон» («В полдневный жар в долине Дагестана»), «L′attente», «Они любили друг друга так долго и нежно», «Тамара», «Свиданье», «Морская царевна» и особенно «Листок», «Выхожу один я на дорогу» и «Пророк» – все они, так или иначе, замыкаются на любви. Любовь – главный их образ. В стихотворении «Листок» – все то же, так характерное для Лермонтова, моление любви:
И странник прижался у корня чинары высокой;
Приюта на время он молит с тоскою глубокой,
И так говорит он: «Я бедный листочек дубовый,
До срока созрел я и вырос в отчизне суровой.

Один и без цели по свету ношуся давно я,
Засох я без тени, увял я без сна и покоя.
Прими же пришельца меж листьев своих
изумрудных,
Немало я знаю рассказов мудреных и чудных».
Моление любви у истоков, «у корня». На наш взгляд, В. Розанов дал интересное и точное толкование этого стихотворения: «Но вот другой поэт, еще более глубокий и безостановочный мистик – Лермонтов, этот “дубовый листочекˮ с вечным прижиманием к “корню чинарыˮ. Он дает материал для более подробных умозаключений:
у корня чинары высокой
Приюта он просит...
Это моление, в сущности, его вечная тема...» (Розанов, В.В. Из загадок человеческой природы // Розанов, В.В. В мире неясного и нерешенного. – М., 1995. – С.30)
Это вечная тема, вечный интерес Лермонтова к истокам человечества, его детству. Одновременно – это и мечта о возвращении к истокам. Но здесь не как возвращение к блаженному неведению (листок взамен на приют обещает много «рассказов мудреных и чудных»), а как возвращение в мир иной: «Давно пора мне мир увидеть новый – Молчу и жду!»
В стихотворении «Выхожу один я на дорогу» «моление» к корню, истоку символизируется уже желанием «свободы и покоя», вечной песни «про любовь», вечного шума зеленого дуба.
«Но кто же примирит Бога с дьяволом? На этот вопрос и отвечает лермонтовекий Демон: любовь как влюбленность, Вечная Женственность:
Меня добру и небесам
Ты возвратить могла бы словом.
Твоей любви святым покровом
Одетый, я предстал бы там,
Как новый ангел в блеске новом.
И этот ответ – не отвлеченная метафизика, а реальное, личное переживание самого Лермонтова: он это не выдумал, а выстрадал» и «Вечное Материнство и Вечная Женственность, то, что было до рождения, и то, что будет после смерти, сливаются в одно» (Мережковский, Д.С. М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества // Мережковский, Д.С. В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет / Д.С. Мережковски. – М.,1991. – С.400. С.410).
В который раз выводится этот «символ символов» из песни матери, из воспоминания поэта о матери, из мечты и потребности его в любви, в то же время этим символом исследователи творчества утверждали так характерное для Лермонтова чувство веры. «Образ матери сливается в душе поэта с образом Богоматери в одном пламенном вспыхнувшем чувстве любви и веры», – завершал свой анализ Вечно-женственного в творчестве поэта М. Никитин (Никитин М. Указ. раб. – С.48), причисляя Лермонтова к «группе мировых романтиков. Гностики, Данте, Петрарка, Вл. Соловьев мечтали о “Деве радужных ворот” (гностический термин). Во всех своих земных увлечениях Лермонтов оставался верен своим заветным исканиям и мечте. Сквозь видимые лики Женственности своими прозорливыми очами он видел лик вечно-юной Девы, Вечной Женственности» (Там же. С.44).
Доказательств веры Лермонтова в Богоматерь, в Вечную Женственность, в Любовь как Вечную Женственность много и в отобранных цитатах из творчества поэта в статьях русских религиозных философов. Но и в биографии поэта есть убедительные доказательства любви и чаяния именно к Деве небесной.
Известно, что Лермонтов участвовал в нескольких паломничествах: в 1830 г. – в Троице-Сергиеву Лавру и в Воскресенск к Ново-Иерусалимскому монастырю, где посетил пустынь, а также – в 1833 г.
В неоконченном романе «Княгиня Лиговская» Лермонтов описал подробно паломничество в Симонов монастырь. По летописи жизни и творчества Лермонтова легко обнаруживается совпадение, которое не может быть случайным, это день 17 августа: в 1830 г. группа, отправившаяся в Свято-Троицкий монастырь, прибыла туда на богомолье. В числе многочисленных кузин в этой группе были и Лермонтов с бабушкой, Е.А. Арсеньевой; 17 августа 1833 г. Лермонтов присутствовал на заказанном благодарственном молебне (Мануйлов, В. Летопись жизни и творчества М.Ю. Лермонтова В. Мануйлов. – М.-Л., 1964).
15 августа – праздник Успения Пресвятой Богородицы. Как отмечают составители указателя «Святой дух праздников Христовых», празднуется на Руси Успение 9 дней, а вместе с предпразднеством - 10 дней (с 14 по 23 августа) (Святой дух праздников Христовых. Праздники. Традиции. Обычаи. –Ростов-на-Дону, 1996. – С.145).
Кроме того, как отмечалось уже выше, с воспоминанием о матери связана способность поэта «возвращаться в детство, т.е. в какую-то прошлую вечную правду» (Д. Мережковский). И темы детства человека, а также темы детства человечества с «беспечностью златою», «душевной чистотою», без «злобы и сомненья» входили на равных в творчество поэта. Но что еще более важно для исследования именно религиозности Лермонтова, что темы эти изначально разрабатывались им в религиозном осмыслении, возвращали его к истории человечества до его грехопадения, до вкушения человеком от древа познания добра и зла: «Как будто снова Бог переселил / Меня в те дни, когда я точно жил. / Когда не знал я. что на слово младость / Есть рифма: гадость, кроме рифмы радость» – звучит как воспоминание о блаженном неведении первых человеков. О первобытном, младенческом, гармоническом, райском состоянии человека Лермонтов неоднократно писал, противопоставляя его человеку, тронутому цивилизацией, столкнувшемуся с «гордым», но и «жалким» познанием, постигающим «науку жизни», «за уроки» которой платят «дорого». Воспоминания о матери, о детстве для Лермонтова превращаются в воспоминания о детстве человечества, о первоистоках.
О. Герасимов провел глубокий анализ внутренней жизни поэта по его произведениям и приходил к выводу, что детство для поэта означало почти тоже, что и для его Демона. Это было время, «Когда он верил и любил, / ...Не знал ни злобы, ни сомненья, / И не грозил уму его / Веков бесплодных ряд унылый...»: «Этим временем, этим потерянным раем было для Лермонтова его детство. Даже тогда, когда он окончательно разочаровавшись в жизни, говорил про нее, что “она, бесспорно, скверное наследство”, он все-таки исключал из этого определения “два-три дня, да д е т с т в о”. Среди светского шума, когда вокруг него мелькали так ненавистные ему “образы бездушные людей - приличьем стянутые маскиˮ, он любил уноситься в своем воображении к тому периоду, когда он был ребенком, и память об этих днях, говорит он: ... “жива поныне... ”» (Герасимов, О. Очерк внутренней жизни Лермонтова по его произведениям (психологический этюд) / О. Герасимов // Иллюстрированное полное собрание сочинений М.Ю. Лермонтова / под ред. В. В. Каллаша. – М., 1914. – Т. III. – С.III-IV).
По-видимому, не все источники религиозных мотивов и тем удалось выявить при анализе роли матери. Но и названных достаточно для того, чтобы свидетельствовать о громадном ее влиянии на миросозерцание М.Ю. Лермонтова. И вместе с тем, можно утверждать, что второе спасительное средство – любовь – ему досталось в память о матери, ее голосе, ее любви, ее песне.
К этому следует добавить, что и сами по себе семейные обстоятельства его детства и ранней юности: ранняя смерть матери, жизнь «розно» с отцом, а затем и его смерть, болезненность в детстве – помимо одиночества (пусть даже и в обществе так обожающей его бабушки), – выработали у него своеобразный способ познания окружающего и себя в нем: «Болезнь эта имела важные следствия и странное влияние на ум и характер Саши: он выучился думать. Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, он начал искать их в самом себе. Воображение стало для него новой игрушкой. Не даром учат детей, что с огнем играть не должно. Но, увы! никто и не подозревал в Саше этого скрытого огня, а между тем он обхватил все существо бедного ребенка. В продолжении мучительных бессониц, задыхаясь между горячих подушек, он уже привыкал побеждать страданья тела, увлекаясь грезами душ» («Я хочу рассказать вам», 1836). Поэт неоднократно писал об этих грезах души: «Моя душа, я помню, с детских лет / Чудесного искала... / Как часто силой мысли в краткий час / Я жил века и жизнию иной / И о земле позабывал. Не раз, / Встревоженный печальною мечтой, / Я плакал; но все образы мои, / Предметы мнимой злобы иль любви, / Не походили на существ земных. / О нет! все было ад иль небо в них» («1831-го ИЮНЯ 11 ДНЯ»). Вот эта жизнь «жизнию иной» становилась для него новым духовным опытом. Опыт позволил ему впоследствии сказать устами Печорина: «Я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно». В то же время упоминание «ада» и «неба», демонов и ангелов, а также того, что не выражается ни ангельским и ни демонским языком – свидетельство раннего осознания своей возможности мистического постижения жизни. Наконец, Лермонтов рано, ощутил «скрытый огонь» в душе – «сей чудный пламень, Всесожигающий костер» («Молитва» – «Не обвиняй меня, Всесильный», 1829). Этот огонь души постоянно волновал поэта, вносил диссонанс: «Что люди угасить в душе моей хотели / Огонь Божественный, от самой колыбели / Горевший в ней, оправданный Творцом?» («Ужасная судьба отца и сына»); вызывал сомнения: «А кто знает, когда все это будет, сберегу ли я в себе хоть частицу молодой и пламенной души, которой столь некстати одарил меня Бог?» (Письмо М.А. Лопухиной от 23 декабря 1834 г. Из Петербурга в Москву); заставлял искать родственную душу также с пламенем, огненной лавой, сотканной из чистого эфира, не созданной для света; и наконец, вызвал благодарность за этот имевшийся у него «жар души» («дар души», как не точно, но, тем не менее, правомерно процитировал это стихотворение Лермонтова С.А. Андреевский).
Безусловно, что все подобные представления о себе поэт вынес из своего детства, в котором грезы души соседствовали с ранними думами о себе, окружающих близких, о людях и о жизни вообще.
О. Герасимов писал: «Беззаботный детский возраст ... для Лермонтова... был не периодом спокойного, полубессознательного существования, а, напротив того, таким временем, о котором он вспоминал впоследствии, как о самом выделяющемся по богатству внутренней жизни. ...Весь мир населен был его воображением существами, из которых одни были олицетворениями добра, другие – зла» (Герасимов, О. Т. III.– С. IV).
П. Сакулин также писал о необычных видениях поэта, созданных его воображением: «Автор “Демона” всегда чувствовал рядом с собой присутствие иного, высшего мира. Бог, ангелы, демоны – вот существа, с которыми его поэтическое воображение сроднилось так же, как с кавказскими горцами или с любым представителем того, “что называют светомˮ» (Саккулин, П.Н. Земля и небо в поэзии Лермонтова // Венок М.Ю. Лермонтову. – М. – Пг, 1914. – С.3).
Кажется, что представления об ангельском и демонском рано связывались у Лермонтова с источниками добра и зла, добрых или злых мыслей. Размышление о добре и зле в мыслях, и чувствах, делах человека рано возникали у него: «Года неслись, а Саша рос, и в пять Добро и зло он начал понимать» («Сашка», 1835-1836).
В какой-то мере такой духовный опыт – проживание жизни «жизнию иной» и «мысленно» может объяснить и постоянное и пристальное внимание Лермонтова к разным предсказаниям, предчувствиям, к семейным преданиям: им владело всегда желание проверить, насколько сбылось или сбудется то или иное предсказание, пророчество и т.д.
Так, в считающейся автобиографической поэме «Сашка» поэт писал: «Желанный сын, любви взаимной плод / У них родился, .../ А между тем печально у ворот / Всю ночь собаки выли напролет. / И, что страшнее этого, ребенок / Весь в волосах был, точно медвежонок. / Старухи говорили: это знак, / Который много счастья обещает. / И про меня сказали точно так. / А правда ль это вышло? – небо знает!»
Вообще на протяжении всей короткой жизни поэта постоянно прослеживается его интерес к разного рода предсказаниям, пророчествам, гаданиям. По всей видимости, этот интерес объяснялся уже влиянием бабушки, ее вниманием к приметам разного рода. Много примет, предсказаний сопровождает и жизни героев лермонтовских произведений.
Итак, роль рано умершей матери велика и значима в «религиозном удостоверении» Лермонтова. Чувство любви, потребность в любви, поиск родственной души – мотивы его творчества. Любовь – это второе «спасительное средство» (не только от безбожия), возрождающее к «добру и небесам».

И, наконец, бабушка поэта, Елизавета Алексеевна Арсеньева. Или – и в первую очередь – бабушка поэта, написавшая в своем завещании от 13 июня 1817 года: «После дочери моей ...остался в малолетстве законный ее сын, а мой внук Михаил Юрьевич Лермонтов, к которому по свойственным чувствам имею неограниченную любовь и привязанность, как единственному предмету услаждения остатка дней моих и совершенного успокоения горестного моего положения, и желая его в сих юных годах воспитать при себе и приготовить на службу его императорского величества...» (Цит. по: Мануйлов, В. Бумаги Е.А. Арсеньевой в пензенском государственном архиве // Литературное наследство. Т.45-46 (2). М.Ю. Лермонтов. – М., 1948. – С.635).
Большинство биографов поэта пришло к выводу, что с детства будущий певец «Демона» рос в религиозной атмосфере. Бабушка была набожна, соблюдала религиозные правила и предписания, следовала обрядам церковного календаря. А. Марченко так описывает заведенный ею домашний уклад: «Жила по старинке: не именье, а маленькое государство – своя церковь, свой причт, свой врач; свои обойщики, столяра, ткачи, повара, кондитеры, пирожники, свой маленький консервный завод... И, разумеется, собственный придворный живописец – создатель семейной портретной галереи. Ему же, в случае надобности, заказывались и образа для домашней церкви. По смерти Михаила Юрьевича пожелала Елизавета Алексеевна расписать купол усыпальницы семейственной; в центре композиции – Михаил Архангел; лик же святого – повелела списать с портрета внука, сделанного в самую счастливую пору их жизни и потому особенно дорогого...» (Марченко, Алла. Указ. раб. – С.13–14)
В путеводителе по дому – музею М. Лермонтова в Тарханах сообщается: «Елизавета Алексеевна Арсеньева была набожна: в своем имении она построила три церкви, ездила на богомолье в Киев, в Нижнеломовский монастырь, в Троице–Сергиеву Лавру. В ее комнате – картины на религиозные сюжеты: “Сон Иакова и “Архистратиг Михаил, поражающий змея”» (Арзамасцев, В. Указ. раб. – С.75).
Во время своего пребывания вне Тархан она всегда находила дом для проживания, вблизи которого была бы обязательно церковь.
О церкви в Тарханах записано в клировой ведомости за 1821 год: «Церковь во имя Чудотворца Николая тверда, построена в 1775 г. и освящена в 1776 г., иконы иконостаса не полотняные, сосуды серебряные, внутри позлащенные, дароносица серебряная, вызолоченная. Книги церковного круга все имеются. Ризница богатая» (Цит. по: Кольян Т.Н. Храмы, причт и приход села Тарханы (сер. XVIII в. – 1992 г.) // Пензенский временник любителей старины. – Пенза, 1992. – Вып. 10. – С.18). Но в 1826 году, то есть через пять лет, церковь Николая Чудотворца, как указано в клировой ведомости за 1826 г., была «за ветхостью уничтожена»: «Неизвестно, какое определение справедливее в отношении этой церкви: то, что она “твердаˮ еще или уже ветха? Может быть, причиной ее сноса была вовсе не ветхость, а желание Е.А. Арсеньевой освятить церковь во имя другого, более близкого ее семье святого – покровителя ее покойного мужа, Михаила Васильевича, и здравствующего внука, Михаила Юрьевича, – Михаила Архистратига. Удивительно ли, что новая церковь была освящена в день рождения ее внука!» (Кольян, Т.Н. Указ. раб. – С.18)
В клировой ведомости за 1841 г. есть запись о церкви Михаила Архистратига: «Построена и освящена 1840-го года октября 3-го дня тщанием означенного села помещицы гвардии поручицы Елисаветы Алексеевой Арсеньевой. Зданием каменная с таковою ж колокольнею, крепка. Престол в ней один, холодный, во имя Архистратига Божия Михаила; вторая [церковь] – придельная, теплая, каменного ж здания, на особом месте построена и освящена в 1820-го года во имя Святые Преподобныя Марии Египетския. Утварью порядочна» (Цит. по: Кольян, Т.Н. Указ. раб.).
Предание о том, как была освящена церковь, сохранилось в записи П.К. Шугаева (1890-е годы): «Большая каменная церковь во имя Михаила Архангела, празднуемого 8 ноября, то есть святого, имя которого носил Михаил Юрьевич, сохранилась и поныне. Построена на средства Елизаветы Алексеевны Арсеньевой ...и освящена оригинальным образом: так, было приурочено, что в день ее освящения было окрещено три младенца, обвенчано три свадьбы и схоронено три покойника» (Шугаев, П. К. Из колыбели замечательных людей // М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. – М., 1989. – С.64-65).
Т.Н. Кольян так комментирует это сообщение: «Метрическая книга за 1840 г. подтверждает это предание лишь частично. Действительно, 3 октября 1840 г. в новой церкви было окрещено три младенца – крепостные Арсеньевой Пелагея, Андрей и Сергей <...>. Венчаний 3 октября вообще не было, зато обвенчано было три пары 4 октября (все венчавшиеся принадлежали Е.А. Арсеньевой). Что касается умерших, то их за весь октябрь было только трое: отпевание проводилось 2, 21 и 23 октября» (Кольян, Т.Н. Указ. раб. – С.19).
Эта тарханская церковь Михаила Архистратига имела большое значение в жизни и судьбе Лермонтова: именно сюда был перевезен из Пятигорска гроб с телом поэта (по ходатайству бабушки) и вторично погребен 23 апреля 1842 года.
Сюда приходил поэт при жизни. Из сохранившихся метрических книг (всех трех церквей в Тарханах: Николая Чудотворца, Марии Египетской и Михаила Архангела): метрические книги с записями о родившихся, бракосочетавшихся и умерших за разные годы и метрическая книга бывших у исповеди и святого причастия за 1810 – 1827 г.г. (а также за 1839 – 1860 г.г.) – можно почерпнуть некоторые сведения о Лермонтове. Так, сотрудник музея в Тарханах, Татьяна Николаевна Кольян, пишет: «Судя по этим книгам, М.Ю. Лермонтов, начиная с 1815 г., ежегодно, когда жил в Тарханах, бывал на исповеди и причащался, а также в 1821, 1823 – 1827 г.г. стал восприемником одиннадцати младенцев мужского пола: 9 сыновей дворовых людей и 2-х сыновей тарханского дьячка» (из письма). Добавим к вышесказанному, что до смерти Марии Михайловны, на исповедь и причастие приходили и мать, и отец поэта (это видно из факсимиле записи в метрической книге, помещенном в литературном наследстве, том 45-46).
Лермонтов был в Тарханах летом 1828 года, 31 декабря 1835 – первая половина марта 1836 г. Возможно, какие-либо сведения можно было бы почерпнуть дополнительно, если бы сохранились метрические книги за 1828 – 1838 годы. Но и то, что сохранилось, выступает ярким свидетельством и доказательством исполнения Лермонтовым одного из главных таинств православной церкви – таинства причастия. «К П. <причастию> допускаются в православной церкви все ее члены после приготовления постом и покаянием... П. <причастию>, по учению церкви, делает причастников христоносцами, участниками божеского естества; оно способствует укреплению христианина в нравственной жизни, оживляет душу, освящает, соделывает твердыми в подвигах добра» (Христианство. Энциклопедический словарь в двух томах. – Т.2. – С.395).
Важный документ приводит П. Щеголев. Этот документ – ответы Лермонтова на вопросы присутственной комиссии Военного суда, учрежденном при Кавалергардском Ее величества полку (по делу о дуэли с Барантом) от 16 марта 1840 года: «Вопросы. Как вас зовут? сколько от роду лет, какой веры, и ежели христианской, то на исповеди и у Святого причастия бивали ль ежегодно? Ответы. Зовут меня Михаил Юрьев, сын Лермонтова, от роду имею 25 лет, веры грекороссийской, на исповеди и у святого причастия ежегодно бывал» (Щеголев, П.Е. Лермонтов. Воспоминания. Письма, дневники / П.Е. Щеголев. – М., 1999. – С.333). То есть Лермонтов до конца своей жизни бывал на исповеди и у причастия. Это свидетельство само по себе многозначительно.
Покаяние имеет большое значение для истинного христианина. Недаром оно называется «вторым рождением». Состоит оно из нескольких ступеней:
«1. Сознание своих грехов, – для чего нужно припомнить свои грехи и познать степень их тяжести (пс.50: ст.5).
2. Сокрушение, или печаль о совершенных грехах (2 Кор. 7, 10), каковая печаль приводит кающегося в страх и трепет перед правосудием Божиим: “множество содеянных мною лютых, помышляя, окаянный, трепещу страшного дня судногоˮ...
3. Решимость избежать греха, бороться с ним, так как кающийся ясно видит, что грех – его враг, его мучитель, который держит его в плену; вот почему и поется перед Великим постом псалом о плене Иудейском (пс.139).
4. Исповедь, или свободное признание отцу духовному во всех содеянных грехах с верою в милосердие Божие и надеждою на полное очищение исповеданных грехов. “Если исповедуем грехи наши, то Он (Иисус Христос), будучи верен и праведен, простит нам грехи наши и очистит нас от всякой неправдыˮ (Иоан.1, 9)» (От святой купели и до гроба. Краткий устав жизни православного христианина. – М., 1994. – С.23-24).
Если Лермонтов постоянно бывал у причастия, то он был естественным образом знаком и со всем тем, что ему предшествовало – с покаянием и завершающей его ступенью – исповедью. Вместе с, тем все это становилось предметом постоянного размышления Лермонтова: мысли о сочетании в человеке «священного» с «порочным», о собственной греховности и о грехах окружающих людей, о возможности спасения души, о покаянии. Все волновавшие мысли Лермонтова-ребенка впоследствии находили свое отражение в творчестве. Тема покаяния – едва ли не основополагающая в автобиографических драмах: «Люди и страсти» и «Странный человек». Темы греховности, спасения души, соотношения греха и наказания, следовательно, мысли о загробном воздаянии, о местонахождении души после разлучении ее с телом, одним словом, топография загробного мира – также были предметом размышлений и нашли свое законное преломление в юношеской лирике поэта, и разрабатывались в последующем творчестве. Они – свидетельство его субъективной веры, его автономного опыта. И, наконец, мы не найдем практически ни одного лермонтовского героя, который не произносил бы исповедь. В то же время исповедь в творчестве Лермонтова чаще всего не связана с покаянием. Тогда, в чем ее назначение?
О чтении в доме бабушки Евангелия Лермонтов рассказал в автобиографической драме «Люди и страсти». В доме были книги Священного писания и, по всей видимости, была и литература по религиозным вопросам.
Книг из библиотеки Лермонтова практически не сохранилось. И тем более важным можно рассматривать свидетельство о хранящейся в архиве Пушкинского Дома книге, принадлежавшей Лермонтову. И книга эта – Псалтырь. «На обороте форзаца перед титулом помета Е.А. Арсеньевой: “Акиму Павловичу Шан-Гирей. Знаю, что тебе приятна будет эта книга. Она принадлежала тому, кого ты любил. Читай ее мой друг Е.А. 1841ˮ с рисунком. Здесь же карандашная помета: “Лермонтов 15 июля 1841 убит на дуэли”» (Модзалевский, Л.Б. Краткое описание автографов М.Ю. Лермонтова в институте русской литературы (Пушкинском доме) академии наук СССР // Бюллетени рукописного отдела ИРЛИ (ПД) Академии наук СССР. 1950. – Вып. II. – С.21).
В Тарханах хранится книга – «Четьи минеи» на сентябрь, изданная «в царствующем великом Граде Москве, в лето от сотворения Мира 7262, от рождества же по плоти Бога Слова 1754». Кроме того, в описании утвари церкви в имении в клировой ведомости написано: «Книги церковного круга все имеются».
Учитывая, что внешняя, обрядовая, сторона православного культа строго выполнялась в доме бабушки в Тарханах, где Лермонтов провел все свое детство, то допущение о знакомстве Миши с книгами религиозного содержания будет недалеко от истины. Кроме того, именно Е.А. Арсеньева была восприемницей поэта, а значит, она была обязана «пред Св. Церковью заботиться о воспитании своих крестников в православной вере и благочестии» (От святой купели. С.16): «Восприемники не могут быть совершенные невежды в вере, явные грешники, иноверцы и монашествующие» (Христианство. Энциклопедический словарь в двух томах / Редакционная коллегия С.С. Аверинцев, А.Н. Мешков, Ю.Н. Попов. – М.,1993. – Т.I. – С.377). При чтении Евангелия, а также Четий-Миней по традиции дворянских семей первой трети XIX века присутствовали и дети. По минейному календарю Лермонтов хорошо знал о святых: Марии Египетской (ангел-хранитель его матери, Марии Михайловны, день – 1-е апреля). Михаила Архистратига (ангел-хранитель поэта, день – 8-е ноября) и деда, Михаила Васильевича Арсеньева, – во всяком случае, об интересе Лермонтова к этим святым может быть доподлинно установлено. Кроме того, имеется запись поэта от 1831 года: «2-го декабря: св. Варвары. Вечером, возвратясь», о которой комментаторы издания сочинений поэта пишут: «Запись сделана Лермонтовым в Москве, когда он возвратился от Лопухиных после празднования именин Варвары Александровны. Дата указана ошибочная, так как Варварин день отмечался не 2, а 4 декабря. На этом основании запись датируется 4 декабря 1831 г., как находящаяся в тетради со стихотворениями этого года». Это минимум из того, что устанавливается достоверно.
По всей видимости, Лермонтов – мальчик неоднократно был вместе со своей восприемницей на службах в церкви в имении Тарханы, посвященных святым, считающимися ангелами всех членов семьи. Во всяком случае, следы от присутствия на таких службах легко обнаруживаются в творчестве. В частности, стихотворение раннего Лермонтова – «Бой» (1832): «Поэтика “Бояˮ сопоставима с церковнослав.<янской> традицией, в отличие от Библии, где “бесплотные силыˮ ускользают от человеческого восприятия, к˂ото˃рое при экстазе – в пророческих состояниях – имеет в основном акустич.<ескую> природу (ср. Апокалипсис 12, 7-10), в “Боеˮ образность переключена в сферу визуального ...Конкретизация библ.<ейских> сюжетов – обычный прием визант.<ийской> поэтики, перешедший в церковнослав˂янскую˃ гимнографию, хорошо известную современникам Л.<ермонтова> (ср. в Октоихе песнопения бесплотным силам или минейную службу архистратигу Михаилу, совершавшуюся на именины Л.<ермонтова>» (М.Ф. Мурьянов. ЛЭ, с.67). Световое решение боя в стихотворении также может быть объяснено воспоминаниями из детства: «В юном воине “Бояˮ, одетом в светлее, серебристые одежды, угадывается архистратиг Михаил, главный воитель, вождь небесной рати, именуемый в ветхо- и новозаветных текстах “князем снега, воды и серебраˮ (изображение его Л <ермонтов> мог видеть, в частности, на иконе, имевшейся в доме Е.А. Арсеньевой)» (И.С. Чистова. ЛЭ, с.67).
Кроме знакомства Лермонтова с книгами Священного писания, знакомства с содержанием церковного учения через чтение Четий Миней, через церковные службы, в том числе и с чтением апракосов, можно говорить и об определенном воздействии на впечатлительного мальчика – Лермонтова домашних икон и церковного иконостаса.
Это, прежде всего, икона Спаса нерукотворного, о которой писал П.К. Шугаев: «Тот образ Спаса нерукотворного, коим когда-то Елизавета Алексеевна была благословлена еще ее дедом, которому она ежедневно молилась о здравии Мишеньки, когда она узнала о его смерти, она приказала отнести в большую каменную церковь, произнеся при этом: “И я ли не молилась о здравии Мишеньки этому образу, а он все-таки его не спасˮ. В большой каменной церкви этот образ сохранился и поныне; ему, говорят, самое меньшее лет триста... В этой-то каменной церкви и имеется тот образ Спаса нерукотворенного, возле клироса на правой стороне, в вышину и ширину немного менее одного аршина, замечательной древней живописи и в не менее оригинальной и замечательной ризе, внизу которого золотыми буквами значится надпись на древнегреческом языке, в переводе означающая: “Святой с нами Богˮ.
В алтаре, на правой стороне, имеется образ Василия Великого замечательно древней художественной работы, но без ризы, прежде принадлежавший, как мне передавали, еще отцу Михаила Васильевича Арсеньева, также пожертвованный Елизаветой Алексеевной Арсеньевой. Около левого клироса есть образ апостола Андрея Первозванного, без ризы, весьма древней и замечательной живописи, тоже пожертвованный Елизаветой Алексеевной.
Маленькая каменная церковь... построена в 1817 году на месте барского дома, в котором скончались Михаил Васильевич Арсеньев и его дочь Марья Михайловна ...В этой церкви есть также замечательные иконы, писанные итальянскими художниками» (Шугаев, П.К. Из колыбели замечательных людей // М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников / Составление, подготовка текста и комментарии М.И. Гиллельсона и О.В. Миллер / П.К. Шугаев. – М., 1989. – С.63-65).
Об образе апостола Андрея Первозванного в современном путеводителе по дому – музею в Тарханах сообщается, что этот образ был в образной комнате непосредственно в доме (в доме была образная) и что он – копия с картины известного художника А.П. Лосенко (1744-1773), который «обратился к христианской легенде для того, чтобы создать образ глубоко верящего в свою правоту человека, который в самых страшных обстоятельствах, у подготовленного для распятия креста, с видимой кротостью и непреклонной волей стоит за свою веру» (Арзамасцев, В. Указ. раб. – С.8).
Образная, церковный иконостас, хранящиеся образа святых в семье позволили М. Никитину сделать справедливый вывод: «Тепло веры шло в душу поэта от бабушкиной божницы, ее образной с иконами и лампадами. Детские впечатления от православного уклада бабушкиного дома в Тарханах неизгладимо врезались в его душу, поэтому-то и позднее вид образной производил на Лермонтова впечатление мира и отрады... Из дома бабушки Лермонтов вынес свою любовь к православному обрядовому обиходу: он свято, по-православному, чтил образа нательные, нагрудные кресты» (Никитин, М. Идеи о Боге и судьбе. – С.3-4). После смерти Лермонтова в описи его имущества перечислены: «1) образ маленький св. архистратига Михаила в серебряной вызолоченной ризе – I; 2) образ небольшой св. Иоанна Воина в такой же ризе – 1; 3) образ побольше св. Николая Чудотворца в серебряной ризе с вызолоченным венцом – 1; 4) образ маленький – 1; 5) крест маленький серебряный, вызолоченный, с мощами – 1» (Чекалин, С.В. Лермонтов. Знакомясь с биографией поэта... / С.В. Чекалин – М., 1991. – С.193-194). Эта опись о многом свидетельствует. И, прежде всего, о том, что обрядовая сторона православной веры: святые образа – хранители и крест – неизменно чтилась поэтом на протяжении всей его беспокойной жизни – «И жизнь всечасно кочевая, Труды, заботы ночь и днем». В то же самое время все это нашло отражение в творчестве: указание на многочисленные образа, нательные и нагрудные кресты у героев, а также многозначительные наблюдения, как, например, в «Тамани»: «На стене ни одного образа – дурной знак!» М. Никитин комментировал: «Где образа, там есть и молитва. Лермонтов глубоко чувствовал отраду молитвы» (Никитин, М. Указ. раб. – С.5), а Л. Семенов подытоживал: «Икона, озаренная лучом лампады, навевала мир и отраду в его мятежную, скорбную душу» (Семенов, Л. Указ. раб. – С.129).
Совершенно не случайно возникает связь: икона и молитва. Так, П. Флоренский в большой работе «Иконостас» писал о ряде возможностей для человека переходить из мира дольнего в мир горний, в иную реальность или соприкасаться с ней, среди которых он называл именно иконостас: «Иконостас есть граница между миром видимым и миром невидимым... Иконостас есть видение. Иконостас есть явление святых и ангелов – ангелофания, явление небесных свидетелей, и прежде Богоматери и Самого Христа во плоти, – свидетелей, возвещающих о том, что по ту сторону плоти» (Флоренский П. У водоразделов мысли. – С.219-220). Подробно рассмотрев значение иконы в духовном опыте человека именно как образ, напоминающий о первообразе, пробуждающий духовные видения, Флоренский вспоминает известную лермонтовскую «Молитву» («Я, Матерь Божия, ныне с молитвою»): «Но приходит час, когда духовное состояние созерцающего икону дает ему силу прочувствовать ее духовную суть и через ее покров, искажающий ее формы, и икона оживает и делает свое дело – свидетельство о горнем мире.
Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред Твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием.
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в мире безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой Заступнице мира холодного... –
возникло в тревожной и мятущейся душе Лермонтова, как откровение Богоматерной иконы. И не одно стихотворение удостоверяет церковное учение, что все иконы чудотворны, т.е. могут быть окнами в вечность, хотя и не каждая данная икона уже была таковою» (Там же. – С.229-230).
В творчестве Лермонтова находим несколько созданных им молитв, отраду которых, поэт глубоко чувствовал. Как отмечал М. Никитин, «Самое интимное и задушевное в его поэзии связано с молитвой и молитвенным настроением... По признанию поэта, в молитве “есть сила благодатнаяˮ, она сообщает душе прелесть невыразимого мира. “Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвыˮ.
Молитва чудною силою вызывает слезы.
И верится, и плачется...» (Никитин, М. Указ. раб. – С.5).
Исследователь предположил, что, если в молитве перед иконой Божьей Матери, поэт молил не о спасении, не перед битвою, не с благодарностью, не с покаянием, то, следовательно, само перечисление указывает на то, что значит были минуты, когда он мог молить и о спасении, и перед битвою, и с благодарностью, и обращаться с покаянием.
Современный исследователь С.К. Чернова проанализировала роль и функции образа иконы в творчестве Лермонтова: в «Вадиме» упоминаются образы Богоматери и Спаса Нерукотворного, о последнем С. Чернова предполагает, что речь, скорее всего, идет об иконе Господь Вседержитель; в «Боярине Орше», «акцентируется сакральный смысл иконы через оживление глаз святых»; в «Песне про купца Калашникова» «как неподкупные свидетели и участники таинства возникают образы святых – “святые иконы”»; «залогом будущего прощения становится икона» в стихотворении «Ребенку»; в «Молитве» («Я, Матерь Божия, ныне с молитвою») и в «Казачьей колыбельной песне» икона «выполняет исконную функцию советника, заступника» (Чернова, С.К. Образ иконы в творчестве М.Ю. Лермонтова // Русская культура и мир. Тезисы докладов участников II международной научной конференции «Русская культура и мир». – Нижний Новгород, 1994. – Ч.II. – С.40). Кроме того, С. Чернова пишет, что сопоставление двух стихотворений Лермонтова («На севере диком» и «Ветка Палестины») интересно именно в плане художественного осмысления поэтом иконы: «Мечта северной сосны о пальме, вполне возможно, это и мечта о возвращении к истоку, причем к истоку духовному, некое иносказательное паломничество» (Там же).
С. Андреевский в исповеди рассказал о своей «детской вере» – вере человека, выросшего в религиозной атмосфере. В религиозной атмосфере воспитывался и Лермонтов. В имении бабушки в Тарханах была церковь, где проводились службы, которые неоднократно посещал и будущий поэт. Лермонтов бывал там на исповеди и у святого причастия всегда, когда и впоследствии приезжал туда – об этом свидетельствуют сохранившиеся в церкви метрические книги.
О воспитании М. Лермонтова в религиозной атмосфере дома бабушки, о значении и роли такого воспитания писал Андреевский в своем этюде о поэте: «Быть может, именно благодаря патриархальным нравам, строго религиозному воспитанию, киоту с лампадой в спальне своей бабушки, Лермонтов с младенчества начал улетать своим умственным взором все выше и выше над уровнем повседневной жизни и затем усвоил себе тот величавый, почти божественный взгляд на житейские дрязги, ту широту и блеск фантазии, которые составляют всю прелесть его лиры и которые едва ли были бы в нем возможны, если бы он воспитывался на книжках Молешота и Бюхнера» (Андреевский, С.А. Лермонтов. Характеристика // Андреевский, С.А. Литературные очерки. – С-Пб, 1913. – С.179-180).
Воспитанная вера – «детская вера», «теплая вера», «чистая вера», вера без опыта и разумения, врожденная и укорененная именно религиозным воспитанием. Такое понимание мы находим в ряде произведений: «И следуя строго / Печальной отчизны примеру, / В надежде на Бога / Хранит она детскую веру; / Как племя родное, / У чуждых опоры не просит / И в гордом покое / Насмешку и зло переносит»; «Но вере теплой опыт хладный / Противуречит каждый миг»; «... пламень чистой веры / Легко навек я залил в них... / А стоили ль трудов моих / Одни глупцы да лицемеры?»
Р. Плетнев, на наш взгляд, точно определял «дар Веры»: «Я полагаю, что религиозными некоторые люди рождаются, верующими становятся, конфессии обучаются. Дар, великий дар есть Вера...» (Плетнев, Р. Н.С. Арсеньев // Русская религиозно-философская мысль XX века: Сб. ст. / Под ред. Н.П. Полторацкого. – Питтсбург, 1975. – С.179).
«Религиозное удостоверение» (И. Ильин) веры в Бога у Лермонтова приводило его к видоизменению «качества» веры, если можно так сказать, к «становлению» веры. В «Исповеди» (1831) Лермонтов писал о том, что «вере теплой» «противуречит» «опыт хладный». Зарождается сомнение. Сомнение перерождало веру, но не уничтожало ее: «детская вера» видоизменялась в «веру гордую в людей и жизнь иную». Становление веры у Лермонтова было связано, в первую очередь, с желанием «религиозного удостоверения», с убеждением невозможности следования «слепой вере», с убеждением недопустимости фанатизма.
О религиозности бабушки поэта можно много узнать и из ее писем. Так, в письмах к Прасковье Александровне Крюковой, приятельнице и дальней родственнице, она писала: «...рукоятку от мощей и образ получила, за что много благодарю» (от 31 декабря 1834 г) (Цит. по: Письма Е.А. Арсеньевой о Лермонтове. Публикация Л. Модзалевского // ЛН. Т.45-46. (2) М.Ю. Лермонтов. – М., 1948. – С.646); «Дай Боже вам всего лучшего, а я через 26 лет встретила Новый год в радости: Миша приехал ко мне накануне Новогу году. Что я чувствовала, увидя его, я не помню и была как деревянная, но послала за священником служить благодарный молебен» (от 17 января 1836) (Арсеньева, Е.А. Из писем к П.А. Крюковой // М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. – С.241); «...но во всем воля Божия, что Ему угодно с нами, во всем покоряюсь Его святой воле» (от 15 ноября 1837 г.) (Там же. – С. 243).
М. Никитин писал: «Письма бабушки проникнуты сердечной верой в Провидение, Это не могло не производить впечатления на юношу – студента, который тогда еще “верил и любилˮ. В письмах бабушки мы встречаем благословляющие слова: “Христос с тобою, будь над тобою милость Божияˮ. Чувствовала ли она что-нибудь недоброе, но бабушка так дрожала над внуком, что всегда, когда он выходил из дому, крестила его и читала над ним молитву. Он уже офицером, бывало, спешит на ученье или парад, по службе, торопится, но бабушка его задерживает и произносит обычное благословение, и так, бывало, по нескольку раз в день» (Никитин, М. Указ. раб. – С.3-4).
Она много и беспрестанно хлопотала о любимом внуке, с которым впервые стала расставаться подолгу только лишь с 1835 года. Постоянно молилась за него. Д.П. Ростопчина писала в стихотворении «На дорогу Михаилу Юрьевичу Лермонтову»:
Но есть заступница родная
С заслугою преклонных лет,
Она ему конец всех бед
У неба вымолит рыдая!
(Цит. по: Арзамасцев, В. Указ. раб. – С.78-79).
Хлопотать и молить ей пришлось и о другом: после того, как гроб с телом любимого внука был все-таки перевезен, по ее настоятельным хлопотам, из Пятигорска в Тарханы, – она молила «о церковном поминовении, в чем отказывали бабушке и тарханское духовенство и пензенский архиерей» (Лермонтов и его родня по документам архива А.И. Философова. Публикация А. Михайлова // ЛН.Т.45-46. – С.682).
Она любила внука, и гордилась им. Читала многие его произведения, переписывала и посылала родственникам. После его смерти она перенесла апоплексический удар, «выплакала все глаза» и разуверилась в Боге, которого она столько раз молила о своем единственном внуке. Варвара Анненкова написала стихотворение «К М.Ю. Лермонтову», материалом которого были ее беседы с бабушкой:
Утешь ее! утешь! явись во мраке ночи,
Когда смыкаются задумчивые очи,
Когда создание почиет в тишине,
Явись страдалице, утешь ее во сне,
Когда наводит взор полуночный светило.
Своим явлением напомни то, что было.
И первый лепет твой, младенческий язык,
И будто тихо ты на грудь ее приник
И милой бабушке высказываешь снова,
Урок младенческий и вот забыл ты слово,
И вот она тебя с улыбкою бранит,
Но вечер; сад тебя развесистый манит,
И няня вслед едва поспеет за тобою,
А дерен смуглою ты оборвал рукою,
И снова к бабушке и там перед огнем
За греческим ее находишь словарем.
С тобою учится и каждый вечер снова
Выписывать тебе она слова готова,
Чтоб труд твой облегчить,
А ты, ласкаясь к ней,
Рассказываешь сон о резвости своей
(Цит. по: М.Ю. Лермонтов в портретах, иллюстрациях, документах / Составили: Е.А. Ковалевская, В.А. Мануйлов. Л, 1959. – С.14).
Безусловно, роль и значение бабушки в воспитании внука велика, в том числе и в воспитании религиозном. Безусловно, что все не так просто и однозначно. Автобиографическая юношеская драма «Menschen und Leidenschaften», в которой образ Марфы Ивановны Громовой – это во многом прототип Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, свидетельствует о сложных и порой противоречивых чувствах, возникавших у поэта как в отношении своей бабушки, так и в отношении религиозных догматов, которым она пыталась следовать. Речь прежде всего – об искренней, нелицемерной любви к Богу и об искренних следованиях человека религиозному учению. Лермонтов мастерски живописует существующие противоречия в сердце и душе человека. Достаточно привести два примера. В действии втором Дарья, горничная Громовой, читает Евангелие, где говорится о лицемерии, о грехе, о спасении души. Сцена заканчивается тем, что слуга-мальчик разбивает хрустальную кружку, и Марфа Ивановна, совсем забыв о только что прочитанном, строго наказывает мальчика: «в плети его, в плети на конюшню...
(Мальчик кланяется в ноги).
Вздор! я этим поклонам не верю... убирайся с чертом, прости, боже, мое согрешение...»
В другой сцене Марфа Ивановна принимает решение: «Я хочу видеть их мученья... месть... месть!.. злодеи, прости, боже, мое согрешенье ...не в силах, мать Богородица и святые угодники - простите мне... поеду в Киев, половину именья отдам в церковь, всякое воскресенье 10-фунтовую свечу перед каждым образом поставлю... только теперь помогите отомстить... теперь простите мне!..» Подвергается сомнению искренность покаяния, соотнесенность греха и покаяния за него, осуждается готовность человека к греху, с возможной защитой от него через последующее покаяние. Дарья так и рассуждает: «...мне скажут, грех тяжкий эти сплетни, Бог накажет... как бы не так... я слыхала от господ старых, что если на исповеди все скажешь попу да положишь десять поклонов земляных – и дело кончено, за целый год поправа. Да и что за грех – штука теперешняя, я не понимаю, – поссорить отца с сыном – не убить, не обокрасть... помирятся... ведь ... экая важность поссорить отца с сыном... хи! хи! хи!»
Вполне возможно, что ранние наблюдения Лермонтова над сочетанием в душе человека «cвященного» и «порочного» привели его к тому, что он впоследствии выскажет устами Печорина: «Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера...», «...имея правило ничего не отвергать решительно и ничему не вверяться слепо...» Наблюдения подобного рода приводили поэта к сомнению. В то же время сомнение не означало отрицание. Как справедливо писал И.А. Ильин: «...сомнение возможно только при известном, хотя бы минимальном отношении к предмету. ... Не всякий человек способен иметь религиозное сомнение, но только тот, кто живет религиозным строительством своей личности, ...Религиозное сомнение есть состояние автономного опыта» (Цит. по: М.Ю. Лермонтов в портретах. – С.14). И не случайно из четырнадцати глав большой монографии «Аксиомы религиозного опыта» И. Ильин в литературных добавлениях опирается на творчество Лермонтова именно в главе «О религиозном сомнении»: «Лермонтов, обличавший свое поколение: “И ненавидим мы и любим мы случайно, – Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви”, поставил перед нами скептический вопрос: “Но кто знает наверное, убежден ли он в чем, или нет?” (Герой нашего времени, Фаталист)» (Там же. – С. 292).
И, наконец, еще одно впечатление детства.
Лермонтов был слабым, болезненным ребенком. И Е.А. Арсеньева, заботясь о здоровье своего внука, привозила его в Пятигорск (летом 1820 и 1825). «Кавказ. Кавказский край, занимает исключит <ельное> место в жизни и творчестве Л.<ермонтова>. “Юный поэт заплатил полную дань волшебной стране, поразившей лучшими, благороднейшими впечатлениями его поэтическую душу. Кавказ был колыбелью его поэзии, так же, как он был колыбелью поэзии Пушкина, и после Пушкина никто так поэтически не отблагодарил Кавказ за дивные впечатления его девственно величавой природы, как Лермонтов... ” (Белинский)» (К.Н. Григорьян. ЛЭ, с.212). Кавказ для Лермонтова был не только «колыбелью поэзии», но и колыбелью его религиозного чувства. Природа Кавказа с детства покорила певца «Демона», явилась одним из опосредованных источников религиозности поэта: «Синие горы Кавказа, приветствую вас! вы взлелеяли детство мое; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры все мечтаю об вас да о небе. Престолы природы, с которых как дым улетают громовые тучи, кто раз лишь на ваших вершинах Творцу помолился, тот жизнь презирает, хотя в то мгновенье гордился он ею!.. Воздух там чист, как молитва ребенка, и люди, как вольные птицы, живут беззаботно; война их стихия; и в смуглых чертах их душа говорит» («Синие горы Кавказа, приветствую вас!» 1832)
«Посещение Кавказа и деревенская жизнь пробудили в поэте любовь и тяготение к природе, мечты о том,
...если б мог он, как бесплотный дух,
В вечерний час сливаться с облаками,
Склонять к волнам кипучим жадный слух
И долго упиваться их речами,
И обнимать их перси как супруг!
В глуши степей дышать со всей природой
Одним дыханьем, жить ее свободой! < «Сашка»>
Природа наводит поэта на думы о Боге, о вечности, о мировой гармонии.
И мысль о вечности, как великан,
Ум человека поражает вдруг,
Когда степей безбрежный океан
Синеет пред глазами; каждый звук
Гармонии вселенной, каждый час
Страданья или радости для нас
Становится понятен, и себе
Отчет мы можем дать в своей судьбе (Материалы для биографии и литературной характеристики // ПСС М.Ю. Лермонтова / Под. ред. Д.И. Абрамовича. – СПб, 1913. – Т.V. – С.XXXIII).
О восприятии Лермонтовым природы, о его «чувстве природы» писали очень много, подчеркивая возникавшее у поэта религиозное чувство, молитвенный экстаз: «В стихотворениях “Когда волнуется желтеющая ниваˮ и “Выхожу один я на дорогуˮ – молитвенный экстаз. Созерцая один красоту природы, Лермонтов во всем чувствует присутствие Божества. Там, где нет человека, враждебно относящегося к природе, она хороша, как “Божий садˮ; на небе и на земле тихо, “как в сердце человека в минуты утренней молитвыˮ; “воздух там чист, как молитва ребенкаˮ. Степь и небо – храм, курган – алтарь; звезды – “ангелов вечерние лампадыˮ; роса блистает, как райский жемчуг. Особо близки душе поэта горы:
“Вы к небу меня приучили, и я с той поры все мечтаю о вас да о небеˮ. Они – престолы, а облака, плавающие над ними, – фимиам» (Семенов. Благотворное воздействие природы на мятежную душу человека // Михаил Юрьевич Лермонтов. Его жизнь и сочинения / Составил В. Покровский. – М., 1916. – С.119).
Через чувство природы Лермонтова исследователи анализировали строй его душевной жизни, склад его характера и миросозерцания: «Поэтому изучение различных проявлений чувства природы в поэзии Лермонтова дает чрезвычайно важный материал для уразумения всего его духовного облика и бросает яркий свет на многие стороны его поэтического творчества» (Саводник, В.Ф. Чувство природы в поэзии Пушкина, Лермонтова и Тютчева / В.Ф. Саводник. – М., 1911. – С.87) и делали характерные выводы: «Разгадку этого могущественного обаяния нужно искать в самом складе и характере его мировоззрения. Лермонтов был натурой глубоко религиозной: в нем жила и горела неутомимая жажда высшего, вечного, совершенного, великая тоска по Боге... Созерцание величественной картины звездного неба пробуждает в нем религиозный экстаз, вызывает в нем мысль о вечном и бесконечном. Это соединение чувства природы с религиозным элементом, с идеей бесконечного, придает ему особенную окраску и делает для нас понятным, почему поэт искал в природе не столько прекрасного (das Schone), сколько высокого (das Erhabene)» (Там же. – С.111, 113). «Лермонтов был, безусловно, религиозен. Религия была потребностью его души. Он любил Бога, и эта любовь давала в его поэзии смысл красоте, гармонии и таинственности в природе. Тихий вечер кажется ему часом молитвы, а утро – часом хваления; голоса в природе шепчут о тайнах неба и земли, а пустыня внемлет Богу. Его фантазии постоянно рисуются храмы, алтари, кадильницы, ризы, фимиам: он видит их в снегах, в горох, в тучах» (Анненский, Иннокентий. Об эстетическом отношении Лермонтова к природе // Анненский, Иннокентий. Книги отражений. – М., 1979. – С.249).
Своеобразную «подпитку» для душевных сил от созерцания величественной природы Кавказа, завладевшей с детства его душой и сердцем, поэт всегда ощущал: «...каждое утро из окна я смотрю на цепь снежных гор и Эльбрус; вот и теперь, сидя за письмом к вам, я то и дело останавливаюсь, чтобы взглянуть на этих великанов, так они прекрасны и величественны» (из письма М.А. Лопухиной от 31-го мая 1837 г. Из Пятигорска в Москву); «...лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии как на блюдечке, и, право, не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух – бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит – ничего не надо в эту минуту; так сидел бы и смотрел целую жизнь» (из письма С.А. Раевскому, вторая половина ноября – начало декабря 1837 г. Из Тифлиса в Петрозаводск).
Вполне правомерно предположить, что величественные картины природы были вместе с тем и источником религиозного чувства. Не случайно, С.А. Андреевский, посетив «волшебную страну» Кавказ, принадлежавшую, по его мнению, Лермонтову, ассоциировавшуюся только с ним, во время путешествия по местам, которые он только узнавал, благодаря лермонтовскому творчеству, рассказывал о возникшем у него чисто лермонтовском миросозерцании: «Казалось, Творец все-таки где-то здесь, – он ближе к ним – к этим вершинам и луне – нежели к моему сердцу... И неизъяснимое мучение поднималось во мне. Надежда и тоска... Слезы подступали к горлу. И, прислонившись к открытому окну вагона, слушая грохот поезда в обширной и тихой степи, я невольно с благоговением и скорбью, напевал молитвенно-ритмические строки романса:
“По не-бу полу-ночи Ангел ле-тел...
Он ду-шу младу-ю в объ-ятиях нес
Для мира пе-чали и слезˮ...
Язык немел от полноты чувства, голос пресекался... Я уже не произносил слов и не тянул мелодии, и только по звуковой памяти, вздыхал на высоких нотах... Загляделся на горы, на небо, на луну – и замолк» (Андреевский, С.А. Книга о смерти / С.А. Андреевский. – Ревель-Берлин, 1922. – Т.II. – С.133).
О подобном очищающем воздействии природы на душу человека, при котором возможно обращение его к Творцу этого Божьего мира и дальнейшее преображение, ведущее к признанию Бога, писал и С.Н. Булгаков. После 10 лет безверия, «религиозной пустоты» впервые он почувствовал сомнение в своей жизни без Бога под впечатлением природы: «И вперяя жадные взоры в открывающиеся горы, впивая в себя свет и воздух, внимал я откровению природы. Душа давно привыкла с тупою, молчаливою болью в природе видеть мертвую пустыню под покрывалом красоты, как под обманчивой маской: помимо собственного сознания, она не мирилась с природой без Бога. И вдруг в тот час заволновалась, зарадовалась. задрожала душа: а если есть... если не пустыня, не маска, не смерть, но Он, благой и любящий Отец, Его риза. Его любовь...» и далее: «И то, что загорелось в душе впервые со дней Кавказа, все становилось властнее и ярче, а главное – определеннее: мне нужна была не “философскаяˮ идея божества, а живая вера в Бога, во Христа и Церковь» (Булгаков, С.Н. Свет невечерний / С.Н. Булгаков. – М., 1994. – С. 13-14).
Во всяком случае, можно с уверенностью предполагать, что природа (но не только Кавказа, а вся природа Вселенной) с детства была еще одним «спасительным средством». Именно такое предположение выдвигал еще В. Саводник: «Таким образом, отношение Лермонтова к природе тесно связано с его общим миросозерцанием, с его взглядом на жизнь и на людей.
Природа была для него тем прибежищем, к которому он спасается от жизненных противоречий и страданий... Природа стоит “по ту сторону добра и злаˮ и потому она так божественно-спокойна, торжественна прекрасна» (Саводник, В.Ф. Указ. раб. – С.130).
Лермонтов, выросший в религиозной атмосфере, с детства был знаком с различными догмами и таинствами христианского учения, т.е. внутренней стороной христианства, его сутью; имел представление обо всем, что связано с церковной службой, обрядовым культом, т.е. то, что составляет внешнюю сторону христианства. Семейные обстоятельства, болезненность, одиночество души выучили его рано «думать, строить мир воздушный / И в нем теряться мыслию послушной» («Сашка»), выработали рано начавшее проявляться – сомнение: «Он не имел ни брата, ни сестры, / И тайных мук его никто не ведал. / До времени отвыкнув от игры. / Он жадному сомненью сердце предал...» (там же) Детский возраст был для него «временем, выделяющимся богатством внутренней жизни» (Герасимов, О. Указ. раб. – С.IV).
Как писал С. Золотарев, «Лермонтов не был ребенком в психологическом отношении и смысле. Он – сразу взрослый и великан, какой-то Волх Всеславович…» (Золотарев, С. Психология гениальной юности (Памяти М.Ю. Лермонтова) // Русская школа. – Пг, 1914. – Т.XII. – С.1). Объектом «внутренней жизни» становились обстоятельства семейной драмы и противоречивые чувства, возникавшие у него к участникам этой драмы, мысли о себе как о возможном, пусть косвенным, но ее виновником, и явные и скрытые противоречия в поступках и словах окружающих людей, следовавших тем или иным религиозным догматам и нарушавших в целом различные постулаты христианской религии. «Способности ума» и талант, дарованный Богом и рано обнаруженный, также стали объектом пристального внимания и изучения. Постоянные вопрошания к Творцу в поисках ответа на многочисленные вопросы, с одной стороны, и отсутствие ответов – с другой, вырабатывали своеобразный способ познания – сомнение, сомнение как «состояние автономного опыта» (И.А. Ильин): «Под бурей тягостных сомнений и страстей» («Как часто пестрою толпою окружен», 1840). Имея талант к художественному творчеству, Лермонтов, ставя многочисленные эксперименты со своими героями, получал так необходимый ему «автономный опыт». Очень часто эксперименты были направлены на проверку опытным путем того или иного христианского (шире – религиозного) постулата. Таким образом, можно констатировать, что религиозно-философская рефлексия становилась объектом его творчества, в то же время, делая его субъективным.
Итак, источники религиозно-философской рефлексии Лермонтова уходили корнями в детство. Пристальное внимание к душе, сочетающей в себе «священное» и «порочное», поиски близкой души, жизнь души в вечности, «безбрежная свобода» «божественной души», ее бессмертие – вот далеко не полный перечень тем и мотивов творчества, вынесенных из раннего детства. Тема детства человечества, тема первородного греха, тема проклятия и благословения, тема спасения души и тема воздаяния, тема покаяния топография загробного мира – вот темы его творчества, которые также были предметом его внимания с детства и впоследствии разрабатывались в творчестве. Исповедь, завещание, эпитафия и, наконец, молитва – далеко не полный перечень жанров, с которых Лермонтов начинал свое творчество и которые до конца служили ему способом реализации религиозно-философской рефлексии.
Наконец, вера в Бога, в существование Его Промысла, укреплялась воспитанием бабушки. Из детства Лермонтов вынес три «спасительных средства», которые становились защитой от рано и часто возникающих в душе его сомнений, три спасительных средства от «безбожия». Первое – от отца – философия, христианская философия, зарождающаяся как раз в лермонтовское время. Второе – от матери – любовь, оберегающая, хранящая душу от преступлений, спасительная, Любовь – Вечная Женственность, которую он предчувствовал и следы поиска которой так легко обнаруживаются во всем его творчестве, о которой он писал в своем духовном завещании «Выхожу один я на дорогу», завершая свою земную судьбу. Третье – благоговейное, молитвенное отношение к Божьему творению – Вселенной.
Конечно, помимо прямых источников его религиозности – влияние набожной бабушки, воспоминание о матери и думы о рано умершем отце – были и источники опосредованные – литературные, книжные (например, творчество Байрона), созерцание природы (например, природа Кавказа всегда возбуждала в нем религиозное чувство) и многое другое.
Итак, детство заканчивалось. В 1827 году Лермонтов вместе с Е.А. Арсеньевой переезжает в Москву продолжать образование. Еще далеко до первой разлуки с бабушкой (в 1835 году), но поэт ощущает уже себя покидающим семью, прощающимся с детством:
Зачем семьи родной безвестный круг
Я покидал? Все сердце грело там,
Все было мне наставник или друг,
Все верило младенческим мечтам...
(«1830 год. ИЮЛЯ 15-го»)
Каких новых наставников и друзей пошлет ему жизнь? Какие мысли и думы будут владеть им и дальше? Как будет видоизменяться его религиозное чувство?
Выявление источников мотивов, тем, образов в творчестве Лермонтова, корнями уходившими в детство, – только небольшая часть анализа личности и творчества поэта. Тем не менее, уже из вышесказанного можно сделать несколько выводов. Изучение личности и творчества Лермонтова (да и многих других) происходит по шаблону, трафарету, по меркам еще 60-80-х годов XX века. Изменился мир, изменились параметры интерпретации текстов, их реинтерпретации, появилась возможность религиозно-философского комментария ко многим произведениям, но мы все по-прежнему пытаемся анализировать по старинке. Лермонтов традиционно понимается учителями и, следовательно, именно так доносится понимание его творчества до учеников: поэт – богоборец, мотив одиночества – доминирующий в его творчестве, байронизм мировоззрения – основа творчества. Ни первое, ни второе, ни третье – не верно. Еще Д. Мережковский охарактеризовал нам путь Лермонтова как путь от богоборчества к богосыновству. Представленный в пособии материал доказывает, что говорить о Лермонтове (или о его героях) как о богоборцах неправомерно. Даже самый мятежный лермонтовский герой – Мцыри – мечтал «возвратиться вновь к Тому, / Кто всем законной чередой дает страданье и покой». От силы мы можем говорить о богоискательстве, а богоискательство – это право каждого, оно спасает от фанатизма. Биография Лермонтова – доказательство вышесказанному утверждению. Во многих исследованиях до сих пор доказывается одиночество поэта и его героев, аргументируется сей тезис цитатами из творчества поэта («Белеет парус одинокий», «На севере диком стоит одиноко / На голой вершине сосна», «Одиноко / Он стоит, задумался глубоко, / И тихонько плачет он в пустыне» и т.д и т.п.). Мотив одиночества в творчестве Лермонтова имеет всегда оппозицию – мотив поиска родственной души. Кроме того, одиночество Лермонтова совершенно другого порядка: «Выхожу один я на дорогу; / Сквозь туман кремнистый путь блестит; / Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, / И звезда с звездою говорит» – нельзя коллективно выходить на дорогу, чтобы коллективно же искать Бога или, уже веруя, коллективно видеть Бога в небесах. Наконец, еще в конце XIX – начале XX века Д. Спасович писал, что о лермонтовском байронизме мы узнаем еще задолго до того, как знакомимся с самим Лермонтовым, его творчеством. И, действительно, интерес поэта к творчеству Байрона можно рассматривать во многом как еще один, но опосредованный, источник многих мотивов и тем собственного творчества, причем во многом решаемых совершенно по-другому, нежели их решал Байрон.
Безусловно, много для понимания личности и творчества Лермонтова дает изучение его биографии после отъезда в Москву.
1. Личность и творчество. Учеба в Благородном пансионе при Московском университете (1828 – 1830), в Московском университете (1830 – 1832). Учителя, наставники Лермонтова в этот период. Университет как «Святое место! Помню я как сон, / Твои кафедры, залы, коридоры, / твоих сынов заносчивые споры / О Боге, о Вселенной...» Ранняя лирика Лермонтова. Ее антикрепостнические и свободолюбивые мотивы («Жалоба турка», «Предсказание», «10 июля», «30 июля», «Желание», «Парус»).
2. Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров (1832 – 1834). «Два страшных года». Творчество Лермонтова этого периода.
3. Выражение политического протеста в творчестве Лермонтова после гибели Пушкина. 1-я ссылка на Кавказ. «Смерть Поэта» как гневный памфлет против придворной знати и самодержавия. Резкое осуждение политического индифферентизма, бездеятельности, пошлости жизни дворянства («Дума», «I-е января»). Ненависть к самодержавию и крепостничеству («Прощай, немытая Россия»). Страстная жажда свободы, борьбы, жизни («Узник», «Соседка», «Пленный рыцарь» и др.). Идеи патриотизма и народности («Бородино». «Родина»). Образ поэта-гражданина («Поэт», «Пророк»). Своеобразие лирики. Религиозно-философская проблематика лирики Лермонтова, ее эволюция и поэтика. Поэтическое новаторство.
4. Дуэль с Барантом, 2-я ссылка на Кавказ. Участие в военных действиях. Мысли об отставке. Выход в свет единственного прижизненного издания сборника стихотворений и романа «Герой нашего времени». Военная служба, участие в чеченских экспедициях.
5. 15 июля 1841 г. – дуэль с Н.С. Мартыновым.
Значение Лермонтова в истории отечественной литературы.