СЕМЬЯ В ГОРОДЕ И ДЕРЕВНЕ В ДЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ КОНЦА 1960 – 1970 ГОДОВ  (Э. УСПЕНСКИЙ, Т. АЛЕКСАНДРОВА)

В конце 1960 – 1970-е годы в России происходят интенсивные урабанизационные процессы, перестройка общества от традиционного к модерному, формирование культуры потребления. Именно в этот период «взрослая» литература осмысляет кризис патриархальной культуры, её отмирание, сопоставляет аксиологические ориентации города и деревни. Писатели-«деревенщики» (В. Астафьев, В. Распутин, В. Шукшин, др.) в своих произведениях поставили проблемы слома традиционного сознания, ранее сохранявшегося в деревне, трансформации ценностей в современном обществе, отрыва человека от бытия и смещения его интересов в область быта, потребления. Особое место в проблематике произведений писателей онтологического реализма занимают семейно-родовые отношения: разрыв / исчезновение родовых связей (В. Распутина «Последний срок», 1970, «Прощание с Матёрой», 1976), разрушение семьи (В. Распутина «Живи и помни», 1974), эгоцентризм и прагматизм, мешающие прорваться к бытийному слою существования (рассказ В. Астафьева «Царь-рыба», 1976). Проблемы семьи, её распада, неумения выстраивать отношения, как между поколениями, так и в супружеской паре, были остро поставлены и в литературе критического реализма конца 1960 – 1970-х годов («городские повести» Ю. Трифонова, рассказы и пьесы Л. Петрушевской, пьесы А. Вампилова и др.).

«Взрослая» проза 1970-х годов относит в прошлое представления о традиционной модели семьи и рода, об архетипических, обеспечивающих устойчивость существования ценностных ориентациях, патриархальном семейном укладе с чётким распределением ролей в семье, а в настоящем фиксирует трансформацию традиционной семьи в нуклеарную, в которой дети стремятся обособиться от поколения «отцов» и, как следствие, «предают» родителей, семейные ценности. Причём динамику драматичных изменений в семье писатели объясняют, в том числе, урбанистическими процессами, тем, что городской уклад жизни изменил сознание, способствовал отказу от традиций и связанных с ними ценностей (рода, семьи, труда, земли и дома как Родины, как места, связывающего с родовыми корнями и пр.).

Мы рассматриваем детскую литературу как развивающуюся параллельно со взрослой, в соответствии с принципом детерминированности историко-культурной ситуацией.

В центре нашего внимания сказочные повести Э. Успенского (род. 1937) «Дядя Федор, кот и пёс» [1]  (первая книга, открывающая серию – 1968, издана в 1973 году)[2] и Т. Александровой (1929 – 1983) «Домовёнок Кузька» (первая книга – 1977)[3].  Разные по поэтике, времени создания, эти произведения объединяет то, что сложившемуся в городе модерному типу семьи противопоставлены в концепции авторов традиционные семейные отношения, актуализирующиеся в деревенском пространстве. Оба автора используют приёмы комического, снимая трагизм безысходности в разрешении проблем семьи, присущий «взрослой» литературе конца 1960 – 1970-х годов.   

Э. Успенский описывает в повести типичную городскую семью (мама, папа, один ребёнок), в которой женщина (мама) занимает позицию хозяина, главы, диктующего условия, не считающегося с мнением других членов семьи (мужа и сына): «И мама все строже и строже становилась. Она решила ни папе, ни дяде Федору воли не давать»[4]. Отец же инфантилен[5], не отстаивает свою позицию, не защищает интересы сына, хотя понимает дядю Фёдора лучше жены; он постоянно идёт на компромисс с супругой, «выбирая» её решения.

Произведение Успенского практически лишено волшебства, фантастики – все сказочные допущения в повести рационально объяснены: кот и пёс владеют человеческой речью, так как жили у профессора Семина, изучающего язык животных; возможность дяди Фёдора запросто поселиться в деревне объясняется миграционными процессами, о которых с трагизмом повествовали писатели-деревенщики: «Дядя Федор увидел одного старичка и спрашивает: “Нет ли у вас тут домика лишнего пустого? Чтобы там жить можно было”. Старик говорит: “Да сколько хочешь! У нас за рекой новый дом построили, пятиэтажный, как в городе. Так полдеревни туда переехало. А свои дома оставили. … Выбирай себе любой и живи”». Более сказочно и менее реалистично выглядит относительная лёгкость, с которой перевоспитываются в повести взрослые.

Э. Успенский воссоздаёт образ ребёнка как близкого, в отличие от взрослых, к естественной жизни, нуждающегося в общении, в размыкании пространства бытовой городской жизни, где он одинок и предоставлен сам себе (мама говорит: «Я и без того на работе устаю. У меня еле-еле сил хватает телевизор смотреть»), где его воспитание дезорганизовано из-за разных установок у родителей: «–  Это ты виноват, – говорила мама. – Все ему разрешаешь, он и избаловался. –  Просто он зверей любит, – объяснял папа. – Вот и ушел с котом».

Придя в деревню, дядя Фёдор ориентируется на сложившиеся у него в городе ценности (комфорт, продукты цивилизации). Основным критерием при выборе дома для него является телевизор: «Не о том вы оба думаете. Надо, чтобы в доме телевизор был обязательно». Но в деревне его ценностные ориентации меняются[6]. Если жизнь ребёнка в городе связана с праздностью, то в деревне – с трудовой деятельностью: «Весь день они так трудились. И морковь пропололи, и капусту. Ведь они сюда жить приехали, а не в игрушки играть»; «И люди в деревне его полюбили. Потому что он не бездельничал, все время делом занимался или играл».

Дело не в том, что деревенские жители, в отличие от городских, – носители духовных ценностей (показателен образ почтальона Печкина, несмотря на профессию, связанную с общением, одинокого, замкнутого, лишённого чувства юмора человека, почти мизантропа), а в том, что в деревне, которая оказывается пространством свободы и самореализации, ребёнок создаёт и реализует свою модель семьи в общении и совместном быте с котом и псом. Её отличает от городской семьи открытость (в неё принимают всех желающих – Шарика, галчонка, Печкина), наличие живого общения друг с другом, несмотря на то, что интересы всех её членов существенно разнятся. При этом функции животных и ребёнка в этой, условно говоря, семье амбивалентны[7]. С одной стороны, дядя Фёдор исполняет роль взрослого (выбирает дом, ищет решения возникших сложностей, примиряет спорщиков), а животные выступают в роли детей: «Дядя Федор очень рассердился на Матроскина и в угол его поставил». С другой стороны, Матроскин и Шарик выполняют типичные для традиционной семьи функции родителей. Свою корреспонденцию герои подписывают: «Дядя Федор – мальчик. / Шарик – охотничий пес. / Матроскин – кот по хозяйственной части» (ср. отец – добытчик, мать – хранитель очага, хозяйка). Другое дело, что даже в этой семье состояться мужчине в традиционной роли (кормильца) оказывается невозможно: современные представления о гуманности не дают Шарику реализовать его инстинктивную потребность – охотиться, добывать пропитание; присущая ему от природы функция комически видоизменяется: он занялся фотоохотой. Матроскин же связан с образом семейного очага, выполняет женские функции: «Подумаешь, пироги! Я еще вышивать умею и на машинке шить».

По контрасту с деревенской «семьёй» дяди Фёдора даны образы родителей, пытающихся извлечь урок из исчезновения сына. Особенно критично подан образ мамы. Стараясь понять причины побега сына из дома, она обвиняет мужа и наставляет его: «”А ты бы его к технике приучал. Купил бы ему конструктор или пылесос, чтобы он делом занимался”. Но папа не согласен: “Кот – он живой. С ним и играть можно, и на улице гулять. <…> Ему не игрушка, ему товарищ нужен”. “Не знаю, что ему там нужно! – говорит мама. – Только все дети как дети – сидят себе в углу и из желудей человечков делают. Посмотришь, и сердце радуется”. Тем не менее, самовольный уход сына из семьи позволил родителям ощутить  недостаток внутрисемейного общения: «Раньше у них все не было времени дядей Федором заниматься: хозяйство их заедало, телевизор и газеты вечерние. А теперь (после побега сына из дома – Е.П.) у них столько времени объявилось, что на двух дядей Федоров хватило бы».

Между городской и деревенской семьёй дяди Фёдора обнаруживаются не только различия, но и параллели. Э. Успенский сопрягает образы мамы и кота в эпизодах, когда папа дяди Фёдора оказывается перед выбором – жена или кот: «Если тебе этот кот так нравится, выбирай: или он, или я»; мама и Матроскин несколько раз оказываются в положении соперников, кроме того, они наделены схожими чертами (прагматическим мышлением, например). Папа же соотнесён с Шариком.

Мама – самый нестатичный, меняющийся персонаж в повести. Уверенная в своей правоте, она вначале воспринимает побег сына как следствие недостаточного надзора за ним: «Я теперь многое поняла. Если дядя Федор найдется, я для него няню заведу. Чтобы ни на шаг от него не отходила. Он тогда никуда не убежит». Но её позиция меняется после посещения дяди Фёдора в деревне.

Родители приезжают в Простоквашино вынуждено, когда дядя Фёдор заболел. В среде, альтернативной городской, происходит изменение сознания мамы; глядя на общение животных с сыном, она улавливает возможное иное отношение к ребёнку, признаёт право сына на самостоятельность. Уезжая из Простоквашино, она говорит: «Это я во всем виновата. Зря я вас прогнала. Жили бы вы у нас, и дядя Федор никуда бы не ушел. И в доме бы порядок был. И папа у вас поучиться бы мог».

Современная деревня у Э. Успенского, сама по себе, оказалась также лишённой полной семьи. Лишь при содействии ребёнка происходит как бы восполнение, восстановление традиционной семьи: не только сын возвращается к родителям, поменявшим отношение к его воспитанию, к его личностности, но возникает связь с третьим поколением – Печкиным, который сам, таким образом, как бы обретает объекты заботы и возможность отношений, схожих с родственными.

Иные аспекты темы семьи открываются в сказке Т. Александровой про домовёнка Кузьку[8], в которой не столько поставлена проблема распада отношений, сколько вопрос оторванности современного человека, ребёнка от корней, традиций, народной культуры[9]. В завязке использован типичный в детской литературе приём: в момент одиночества («взрослые укатили на грузовике за оставшимися вещами…»[10], а в новом доме, куда семья только что переехала, вряд ли у Наташи, единственного ребёнка в семье, есть друзья) девочка находит сказочного субъекта для общения. В отличие от Э. Успенского, Т. Александрова отстраняется от воспитания родителей, сосредоточивая внимание на личности и кругозоре ребёнка.

Существом, восполняющим недостаток общения, у Александровой становится странное «лохматое существо», прятавшееся за веником: «Уж очень потешный оказался человечек. В красной рубахе с поясом, на ногах лапти, нос курносый, а рот до ушей, особенно когда смеётся». Первое общение девочки с «лохматиком» обнаружило непонимание: Кузька апеллирует к сказкам, сыплет народными пословицами, поговорками, употребляет архаизмы, которых Наташа не понимает («жваркнешь», «дряпать», «свориться»)[11]: «Что в лоб, что по лбу!» – отозвался кузька. – Чего-чего? – не поняла девочка».

Цементирующим повествование образом в сказке Александровой является дом; сюжет движет утрата и обретение дома. Семья Наташи переезжает в новую квартиру, а история Кузьки, рассказанная им самим – утрата дома из-за шалости домовят – балуясь спичками, они поджигают избу; убегая от пожара, а затем от Бабы-Яги, Кузька теряется в лесу, и его пребывание у лесных жителей (леших) пронизано стремлением вновь обрести дом[12].

Т. Александрова использует сюжет инициации: в финале сказки (в третьей части) Кузька возвращается из леса повзрослевшим, готовым быть самостоятельным, полноценным хозяином своего дома: «Что теперь делать? А где же Вуколочка, Афонька, Адонька, дед Папила? Но вдруг и ему, Кузьке, пришла пора жить отдельно, самому быть в доме хозяином? И Кузька несмело шагнул на крыльцо». Приключения Кузьки в лесу[13] – его экзамен на верность своему призванию быть хозяином в доме, сохранять традиции (доверенный ему дедом волшебный сундук со сказками). Кузька чуть было не проваливает испытание, вначале оказавшись «бездомным домовым» (часть «Кузька в лесу»), а затем (часть «Кузька у Бабы-Яги»), убаюканный Бабой-Ягой в её «доме для хорошего настроения»[14], превращается в «бездельного домового», «бабёныша-ягёныша» (курсивом выделены названия главок. – Е.П.).

Первая часть приключений Кузьки заканчивается речью «товарища отца» Наташи, в которой, на наш взгляд, проявляется авторская позиция. Беря Кузьку, превратившегося в присутствии взрослого в игрушку, он говорит: «Ты кто же будешь? А? Не слышу... Ах, домовой, вернее, маленький домовёночек? Что, брат? Туго тебе приходится? Где же ты в нынешних домах найдешь печку, чтобы за ней жить? А подполье? Куда спрячешь от хозяев потерянные вещицы? А конюшня? <…> Да, не разгуляешься! <…> А жаль, если ты совсем пропадешь, и все тебя забудут. Честное слово, жаль. <…> Что ж, – закончил  папин товарищ. – Хорошо, что ты теперь превратился в игрушку и живешь в игрушечнице. Тут тебе самое место. А с детьми, братец, не соскучишься!». По мнению автора, в современном мире только ребёнок, открытый для волшебства, для нерационального, способен воспринять реальность, спрятанную за материальным, бытовым.

В последующих частях сказки Кузька рассказывает свою историю утраты и обретения дома, и в его речи возникает иной мир, отношения, ценности, контрастирующие со знакомой Наташе жизнью. Кузька воспринимает дом не просто как место проживания, а как нечто живое, родственное хозяину: «У вас, у людей, день рождение раз в году. А у дома он бывает раз в жизни – его новосельем зовут»; «Дом без хозяина – сирота. … И хозяин без дома тоже сирота», – говорит Кузька. Дом оберегает, защищает, помогает: «Дома и стены помогают». Показательна реакция Наташи – она пытается понять эти пословицы буквально и в логике современной цивилизации: «Интересно, как это они будут помогать? <…> стены раздвинутся, выйдут роботы, всё сделают…». Кузька открывает девочке, привыкшей к ограниченным социальным связям, мир отношений с многочисленными родственниками (братьями) и друзьями, мир, в котором все друг друга знают, связаны отношениями («ходят в гости», играют, выручают и т.д.).

Кузька – представитель деревенской, архаичной, традиционной, казалось бы, исчезнувшей культуры. Но мир этой культуры в сказке Александровой вдруг открывается ребёнку. Преемственность, связь прошлого и настоящего закреплена в пространстве (новый многоквартирный дом построен на месте разрушенной деревни) и в мифологических образах, оживших в детском воображении. Т. Александрова утверждает, что прошлая традиционная культура ушла только с поверхности новой жизни, но мифологические существа, призванные обеспечить связь времён, преемственность традиций, ценностей, не исчезли, а открыты ребёнку и взаимодействуют с ним через сказку. После того, как рассказ Кузьки об обретении им своего дома и новых хозяев «весь рассказался», Наташа спросила: «А кто была Настенька? – Твоя прабабушка! – ответил домовёнок. – А где маленькая деревенька? – Вот здесь. Где сейчас наш дом стоит». Образ Настеньки с веником в руках в новом деревенском доме повторён в современной истории Наташей, делающей уборку в новой квартире, а значит, меняются формы культуры, но что-то содержательно важное не исчезает, сохраняется.

Итак, проза для детей позволяет увидеть процессы, происходящие в обществе и в семье («малом круге»), но глазами ребёнка. С одной стороны, детская литература совпадает в оценках проблем семьи со «взрослой» литературой, а с другой стороны, открывает перспективы выхода из них. Если среднее и младшее (подростки, не дети!) поколение во «взрослой» литературе 1970-х годов устремляется в город, выбирая ценность комфортной жизни, облегчённого труда, то в детской литературе этого же периода ребёнок интуитивно стремится в деревню, к традиционным моделям семьи, к ценностям, альтернативным городским.

Детская литература открывает перспективы выхода из тупиков и проблем (заброшенные / разрушенные дома в деревне, конфликт отцов и детей, «закупоривание» городских жителей на быте, одиночество всех членов семьи, отсутствие пересекающихся интересов, разрушение патриархальной культуры и неактуальность традиционных ценностей), увиденные глазами ребёнка и реализованные им.